Шестая книга судьбы - Курылев Олег Павлович - Страница 25
- Предыдущая
- 25/131
- Следующая
Однажды весной тридцать шестого их класс повели на выставку «дегенеративного искусства», недавно организованную в Мюнхене неподалеку от только что возведенного Дома немецкого искусства. По субботам они не учились, оказываясь полностью во власти Гитлерюгенда. Если воскресенья посвящались семье, то субботы — всевозможным воспитательным мероприятиям или общественно-полезному труду.
Они шли тогда строем, бодрые и веселые Завидя их и шествующих впереди фюрерин, полицейские регулировщики останавливали своими жезлами автотранспорт, и девочки, размахивая маленькими флажками, деловито маршировали через проезжую часть, распевая не очень-то детские стихи, бывшие гимном их организации:
Когда они подошли к выставочному залу, им пришлось довольно долго ждать. Желающих посмотреть на «дегенератов» было так много, что очередь здесь занимали чуть ли не с вечера. Впереди них оказался мальчишеский класс из юношеской школы, с которым на время экскурсии воспитатели решили объединить девчоночий класс Эрны. Дети были заранее настроены воспитателями на веселый лад. Они пришли посмеяться над «вырожденцами». Когда еще представится случай повеселиться и побезобразничать не где-нибудь, а в настоящем музее!
— Это что за урод такой! — уже только сипел, не в силах смеяться, толстый юморной мальчишка с красным веснушчатым лицом. — Что это у него вместо руки? Ха-ха-ха!
— А эта почему полетела в воздух? — смеялся другой мальчишка, тыча в полотно Шагала. — Она что, воздушный шарик?
«Так больной разум видит нашу природу», — прочла Эрна подпись под одной из картин. В другом месте было написано: «Эти дети прокляты Богом». Все экспонаты здесь снабдили такого рода комментариями, дабы постоянно напоминать зрителям их задачу: не созерцать и любоваться пришли они сюда, а порицать и высмеивать.
Эрна весело смеялась вместе со всеми и к концу экскурсии даже охрипла. Их класс вместе с мальчишками, оттесняя прочих посетителей, гурьбой катился мимо полотен Бекмана, Кокошки, Гроссмана, и самые остроумные наперегонки выискивали в каждом новом произведении что-нибудь особенно смешное. Им было по тринадцать лет, а этот возраст не знает жалости
Вот толстый Франц театрально замер перед большим холстом, и все остановились, ожидая очередной выходки. Он постоял, наклоняя голову в разные стороны, давая понять, что не может разобрать, где здесь низ, а где верх. Потом вовсе согнулся на один бок, после чего, повернувшись к картине задом, наклонился и, упершись в пол руками, стал смотреть на нее, стоя почти вверх тормашками. И без того красное лицо пытавшегося что-то говорить толстяка совсем побагровело от натуги. Что он там плел, никто не слышал. Мальчишки катались по полу в конвульсиях, девчонки визжали, а фюрерины утирали платочками слезы и только беспомощно жестикулировали, делая вид, что сердятся на детей за такое их поведение.
Затем были залы с полотнами Ван Гога, Пикассо, Матисса, Гогена… Эрна, проходя мимо, с удивлением замечала, что многие люди вовсе не смеются. Они стояли тихо и о чем-то перешептывались друг с другом, показывая на то или иное произведение отвергнутого немецким народом искусства. «Странные какие-то, — подумала она, — разве можно серьезно смотреть на эти уродливые цветы или вон на того голого человека за кривым столом, позади которого какие-то желтые развалины?»
И все же некоторые вещи вызывали у нее чувство некоторого несоответствия. Несоответствия этому месту и ее собственному настроению. Однажды она задержалась у небольшого портрета и прочла имя автора: Огюст Ренуар. Отошла немного в сторону. Печальное и очень красивое лицо женщины в нежных пастельных тонах. Румянец, влажные глаза… А какое изумительное платье! А размытый искрящийся фон, словно смотришь сквозь слезы… Не зря этот портрет был оставлен без внимания ее товарищами, как не дающий повода для насмешек.
— Все эти кубисты, футуристы, авангардисты и прочие — одна шайка. Как им только разрешают морочить людям голову! Я бы запретил таким продавать краски, не говоря уж о том, чтобы выставлять свою мазню на всеобщее обозрение. Правильно фюрер назвал их «доисторическими заиками от искусства».
Эрна услыхала этот разговор, когда они выходили в вестибюль Важного вида господин высказывал свое мнение такой же важной даме, подавая последней пальто.
— В Дахау их всех! Там им найдут работу по способностям. Жаль, многие уже смылись.
Возвращаясь с выставки, они пели «Солнце для нас никогда не заходит», а потом другую песню, снова про флаг:
Когда дома она рассказывала об этой экскурсии родителям, которые тоже уже побывали на выставке, то, к своему удивлению, не нашла у них ожидаемого отклика. Отец вяло улыбался и все пытался вернуться к чтению своей газеты, мать же интересовало одно: когда им дадут изложение об этой выставке, то что она сможет написать, если только носилась там как угорелая?
А через год, летом тридцать седьмого, Эрна вместе с родителями присутствовала на открытии Дома Немецкого искусства, построенного взамен сгоревшего шесть лет назад Стеклянного дворца. Пройти к самому зданию — творению архитектора Трооста — в тот воскресный июльский день не было никакой возможности. Приехали фюрер, Геринг, министр пропаганды и целая куча других важных персон. У колоннады Дома их встречали войска почетного караула, а все вокруг окружила полиция, так что всех этих церемоний Эрна не видела. Но в честь открытия нового музея в Мюнхене было организовано грандиозное шествие под названием «Два тысячелетия немецкого искусства». Оно напоминало древнеримский триумф, когда народ и сенат чествуют победоносного императора.
Под восхищенные возгласы толпы по широкой Людвигштрассе торжественно проплывали величественные сооружения. То огромный мост, то роскошный имперский орел с высоко поднятыми крыльями, то макет Вевельсбургского замка. Особенно эффектным было всегда неожиданное появление очередного макета из проема Триумфальной арки, недалеко от которой расположились Вангеры.
В промежутках между макетами, цокая копытами, по мостовой неспешно ехали рыцари с длинными обнаженными мечами и украшенными свастикой щитами. Шли пешие колонны воинов в тяжелых плащах и шлемах. Их сменяли воинственные валькирии с длинными распущенными волосами, крестьяне с огромными снопами колосьев, орденские монахи с крестами на белых мантиях и лесом колышущихся штандартов над головами. Тогда Эрна жалела только о том, что всего этого не видит ее брат. Зачем он уехал в армию? Ведь здесь так интересно!
Конечно, о посещении самой выставки ни в тот, ни в ближайшие дни речь даже не шла. Но уже в начале августа, когда схлынул поток делегаций и гостей, они все втроем прошлись по громадным гранитным залам Дома искусства.
Многое здесь поражало своими размерами. Картины в тяжелых рамах, мускулистые скульптуры. Целые залы были отведены только под портреты Гитлера. Хоммель, Труппе, Цилл, Трибш, Шахингер, Нирр, Леманн… — читала Эрна, скучая, имена живописцев. Увидев картину Хуберта Ланзингера, изображавшую Гитлера в рыцарских доспехах на коне (коня, впрочем, почти не было видно) и с флагом в руке, Эрна почувствовала вдруг, что этому эпическому полотну неплохо было бы и на той выставке, среди декаденса и вырожденцев — жаль, что ее уже закрыли. Ей с трудом удалось сдержаться и не прыснуть неуместным смешком от нелепости увиденного. Она вспомнила байройтского кавалера в окружении дам и сравнила его с этим, специально написанным для открытия главного немецкого музея, портретом.
- Предыдущая
- 25/131
- Следующая
