Империя (Под развалинами Помпеи) - Курти Пьер - Страница 26

• Предыдущая
• 26/122
• Следующая

Мунаций Фауст при этих словах оглядел вокруг себя и, видя лишь старого кормчего, не имевшего никакого понятия о торговых сделках и наверно отказавшегося бы от поручений торгового характера, да молодых матросов своего судна, попытался утешить свою возлюбленную, хотя в душе своей разделял ее тоску.

– Не бойся, о душа моей души, – сказал он ей, – еще до завтрашнего вечера я приду за тобой к римскому мангону. Посуди сама, кому могу я поручить такие богатые товары и вместе с ними свое судно, чтобы иметь возможность следовать за тобой теперь же? Моя суточная остановка тут послужит нам же на пользу, даст нам средства жить безбедно в будущем. Купцы уже ждут меня в Гостии, где я менее чем в сутки, окончу свои дела. Тораний примет тебя хорошо благодаря твоей красоте и прочим качествам, в этом я нисколько не сомневаюсь, я ты также можешь быть спокойна. Послезавтра же мое судно вновь поднимет свой парус, и я повезу к себе домой самый лучший алмаз, какой только мог дать мне восток.

Не будучи в состоянии произнести ни одного слова, Неволен Тикэ, подав правой рукой прощальный знак Мунацию Фаусту и полная печальных предчувствий, последовала за Азинием Эпикадом вместе с прочими милетянками и фригийскими юношами, чтобы сесть в особого рода лодку, называвшуюся камарой.[80] Она была с остроконечным носом и кормой, круглая, широкая и надутая посередине, с боками, выдававшимися из воды и образовавшими над судном нечто вроде крыши, вследствие чего этой лодке и было придано упомянутое название; в ней могло помещаться около тридцати человек. Камары свободно ходили по Тибру до самого Рима, куда Азиний Эпикад и прибыл поздней ночью, через Тригеминские ворота.

Гай Тораний, мангон, т. е. продавец невольников,[81] имел свой дом в Велабро, между Капитолием и Палатинским холмом, следовательно недалеко от городского дома Овидия, о чем напоминает нам сам поэт в следующем стихе:

Хотя рассчетливый купец уж несколько дней ждал своего груза, – так он имел привычку звать купленных для него невольников, когда они находились еще в море, – тем не менее он встретил Азиния Эпикада очень ласково по той причине, что опытный глаз его одним взглядом оценил превосходные качества привезенного ему товара, а настойчивые требования этого товара в последние дни и со стороны преимущественно богатых людей давали ему право надеяться и поддержать свою славу, как лучшего мангона, и вместе с тем удовлетворить всех и заработать хорошие деньги.

Тогда Эпикад, взяв за руку Неволею Тикэ, которую он нарочито поставил позади прочих невольниц, чтобы скрыть ее от первого взгляда мангона, подвел ее к нему я сказал:

– Гай Тораний, посмотри-ка на эту.

– О, Венера Урания![82] – воскликнул мангон, пораженный необыкновенной красотой девушки; и вне себя от радости, он тотчас подумал, что она может пригодиться для внучки Августа, так как в этот же самый день к нему заходил Овидий, чтобы передать ему поручение Юлии.

– А откуда она родом? – спросил Тораний.

– Из Милета, – отвечал Азиний Эпикад.

– Превосходно; такая грация и такое совершенство тотчас же заставили меня предположить, что она должна быть из этой привилегированной земли. А на сколько она сведуща в литературе?

– Не хуже Саффо и Эринны Лесбии. Так, по крайней мере, меня уверяли, сам же я мало смыслю в этом.

– Очень хорошо, очень хорошо! – вскрикнул несколько раз мангон, потирая от удовольствия руки в полной уверенности, что заключит с Юлией выгодную для себя сделку.

– Итак, – сказал тут Эпикад, – теперь, когда ты уже осмотрел ее, я скажу тебе, что завтра же явится к тебе лицо, желающее купить ее и готовое заплатить за нее, что ты попросишь; и я прошу тебя удержать ее для Мунация Фауста, навклера из Помпеи, на судне которого она прибыла в Гостию; это прекрасный человек, который, в данном случае, будет щедр, как цезарь.

– Посмотрим, посмотрим, – оборвал речь Эпикада Тораний, будучи рад случаю воспользоваться этой конкуренцией.

Мангон приказал угостить вновь прибывших невольников и невольниц хорошим ужином и затем, отделив первых от вторых, разместил их в просторном coenaculum, т. е. в верхнем этаже дома, так как в нижнем находились залы, где он показывал свой товар посетителям, а в среднем этаже помещался он сам со своим семейством.

Наша Тикэ, прибывшая, наконец, в Рим и находившаяся так близко к осуществлению своих желаний, должна была бы чувствовать себя счастливой, но на самом деле, с минуты разлуки с любимым ею помпейским навклером, в сердце ее лишь усиливались печальные предчувствия, и ее не успокоили даже слова, сказанные Эпикадом мангону. В глазах Гая Торания она прочла жадность к деньгам, но не это открытие мучило ее: она была уверена, что Мунаций Фауст не остановится за ценой; ее мучило что-то иное, что она сама не могла объяснить себе. Вследствие такого душевного состояния, Неволея Тикэ, несмотря на усталость от длинного пути, долго не могла заснуть. Гай Тораний знал очень хорошо свое дело, и поэтому, угостив, как мы сказали, своих новых невольников и невольниц хорошим ужином, он дал им время отдохнуть с дороги; на другой день он поздним утром разбудил их и тотчас же приказал дать им сытный завтрак, jentaculum; тут он был щедр, так как его собственный интерес заставлял его хорошо кормить, как он выражался, свой жцвой товар. После завтрака он распорядился, чтобы как невольницы, так и невольники принарядились в свои лучшие национальные костюмы.

Уже давно ждали в Риме его товара, а потому в доме мангона стали скоро появляться посетители; но хитрый Тораний не показывал им Неволею Тикэ, относительно которой у него был другой расчет. Он хранил ее, как драгоценный товар, имевший уже своего покупателя, и в виду этого вовсе не желал подвергать ее критике тем, которые, не имея возможности приобрести ее, стали бы из зависти умалять ее качества и этим уменьшать ее цену.

Между тем, торг начался с большим успехом. Матроны и лица консульского звания, сенаторы и всадники, частные и публичные банкиры,[83] сборщики податей и вообще богатые люди являлись к Торанию один за другим и совершали покупки. Несчастные фригийские юноши – это покажется невероятным, но это объясняется развращенными нравами римского общества эпохи Августа – были первые, нашедшие себе покупателей. Они плакали, расставаясь друг с другом, и с тоской в душе шли за своими новыми господами на трудную работу или грубое обращение.

Лесбийские и милетские девушки также были разобраны покупателями, смотря по вкусам и по надобностям последних. Им также было очень тяжело расставаться с подругами своего плена, с которыми их скоро сблизила одинаковая судьба и одно и то же горе. Пока они были вместе, хоть что-нибудь напоминало им об их родине: и греческий язык, на котором он между собой говорили, и общие воспоминания о семействе и родном городе; но оторванные друг от друга, проданные совершенно чужим им людям, говорившим на непонятном для них языке, перед будущим, полным, быть может, унижений и позора, они не могли удержать своих слез, текших ручьем из их глаз. Но эти слезы не вызывали строгого замечания со стороны их новых господ, так как они служили для этих последних признаком новизны и свежести товара: будь иначе, то есть будь вновь приобретенная невольница привыкшая к рабству, она не проявляла бы такой печали. Только мангон, когда он находил выражение горя перешедшим границу, то есть вредящим внешней красоте невольницы, нашептывал ей на ухо слово упрека и просил перестать плакать.

И этот человек, торговавший человеческим телом, имел свою совесть и самолюбие!

В ту самую ночь, когда к Гаю Торанию прибыли невольники и невольницы, на вилле Овидия происходило описанное уже нами собрание, и так как главной целью этого собрания было выслушать от Клемента поручение, данное ему Агриппой Постумом, то как собрание, так и следующий за ним ужин не продлились долго; да и ни один из тогдашних гостей Овидия не был расположен к тому, чтобы – как это часто случалось – ужин окончился оргией.

• Предыдущая
• 26/122
• Следующая