Турция. Записки русского путешественника - Курбатов Валентин Яковлевич - Страница 21
- Предыдущая
- 21/51
- Следующая
Теперь этого верхнего храма нет. Только остаток циклопической абсиды сопротивляется смерти, высясь над сбегающей к Селевкии долиной. Дождик делает руину особенно мрачной, потерявшей последние признаки благородного происхождения. Но нижний пещерный храм, в котором молилась св. Фекла, опять восхищает живой древностью и простотой. Очевидно, пещеру крепили в пору строительства верхнего храма, чтобы она могла удержать на себе великолепный Константинов корабль, — ставили умные, не нарушающие живого пространства колонны, поддерживали своды. И вот там, наверху, один ветер в мокрых камнях и забывшее себя безличное время, а тут, внизу, горячее чувство подлинности и еще не истаявшей в воздухе молитвы, которую мы подхватываем с неожиданно сильным чувством радости и поддержки. Здесь будто поет с тобой некто, знающий небесного царя прямее и лучше тебя, и пробуждает и в тебе чувство подлинности и живого волнения. Не смеешь думать, что это сама св. Фекла или Григорий Богослов, но уж точно их сомолитвенники, чей безмолвный хор все держит этот малый храм. И я по себе, по отцу Виталию, по тесно стоящим в мокрой духоте учителям (то ли от дождя наверху, то ли от нашего многолюдья — душно) вижу, что тут нет никакой экзальтации, а именно неслышная, но явственная, узнаваемая сердцем радость и подлинность.
Паломники унесут по только что освященному образу Феклы, и храм опустеет. Останешься на минуту один, выключишь свет, оставив одну свечу, чтобы не потеряться во тьме, и вздрогнешь — значит, вот где она слепла телесным зрением и все ярче видела духом! Тишина так плотна, что раздвинуть ее можно только вышним словом. Тьма уничтожает пространство, и пещера словно проваливается в бесконечную ночь. Время, только что летевшее, разом останавливается, и ты чувствуешь встревоженным сердцем пугающее прикосновение слова «вечность». А ее это слово держало и давало силы переносить преследования при Тиберии и Калигуле, Клавдии и Нероне, Веспасиане и Домициане. Императоры могли быть жесточе или равнодушнее к христианству, а она горела ровной свечой, подтверждая, что со Христом человек живет в другом времени, где кесарево остается кесарю, а Богово сияет у Бога непреходящей юностью. И, как Павел в Тарсе спокойно переживает Цезарей и Антониев, так его ученица проходит сквозь историю, оставаясь молодым примером и для святых Варвары и Параскевы Пятницы, для святых Татьяны и Екатерины, а через них — золотым образом для девушек святой Руси.
Серенький карандашный дождь все затушевывал дальнюю Селевкию, морской порт, откуда уходил на Кипр Павел, величавую крепость на горе, бедные селенья, но что-то в нем неуловимо переменилось. Он наполнился тишиной и светлой печалью, которая так и осталась теперь при воспоминании о поездке, словно этот тихий дождь шел в душе не переставая.
Возвращение Чудотворца
Вот и в третий приезд мы добирались из Стамбула до Мир Ликийских через всю Турцию, и, знай мы историю родной Церкви и географию чужой страны получше, не устали бы так за шестнадцать часов автобусного пути.
Это потом, когда уже вернемся домой, уткнемся в книги и старые карты, мы узнаем, что миновали, иногда проезжая прямо посредине города, Халкидон с его памятью о Четвертом Вселенском соборе, который разделил христианство на две первые, до сих пор противостоящие друг другу ветви. А за ним — Никомедию с двадцатью тысячами мучеников при Диоклетиане, город юности Константина Великого, где император крестился на смертном одре (мечтал креститься в Иордане, и вот не успел).
Халкидон и Никомедия давно живут с иными именами и гордятся другими святынями, но старыето карты в историях Моммзена и Габона еще напоминают о днях греческой и римской славы. Это уж мы народ такой порывистый — хочется увидеть скорее, чем узнать.
Да, признаться, и на хозяев страны надеялись, что они, взявшись за туризм, создав Фонд Санта-Клауса, знают своих «кормильцев» получше. Но было здесь и то простое, но здоровое преимущество: знание не гнало нас искать материального подтверждения в камнях и проверять «показания» источников. И нам было дано увидеть, как ярко еще горит звезда Византии в нашем сознании. Вероятно, яснее, чем над самой своей бывшей Родиной. Это чувствовали уже славянофилы. Это знали Данилевский и Леонтьев. Об этом русские люди думали в Первую мировую, когда Греция горела святым национальным огнем, вырываясь из оттоманских пределов, когда Сербия вспоминала свое византийское «вчера» и искала возвращения своих древних святынь, а русские юноши вроде тонкого символиста Бориса Садовского мечтали о «всеславянской империи Александра Сербского со столицей Царьградом».
Это давнее пламя теперь перегорело, но свет праотеческой небесной Византии все долетает до нас. Так бывает, когда звезда умирает и ее уже нет, но свет ее пробивается сквозь время.
Да и не кажется, а подлинно жив и крепит нашу Церковь.
До успения Святителя было еще два дня. И я торопился перечитать старый дневник и вспомнить первую поездку.
*
Дорога играла в прятки с морем, убегая и возвращаясь к нему. Тавры сияли белизной вершин. Апельсиновые рощи Финикии переливались золотом плодов, несметных, как желтые одуванчики молодой русской весны.
Не потому ли, что эта всегда цветущая земля не знает смены времен года, наших снегов и зябких синих осенних вод и не замечает, как летит время. Или эта неторопливость только мнилась нам, потому что сердце-то все-таки стремилось в Миры.
Пятидесяти метров прямой дороги было не сыскать. Она лепилась к скалам и висела над морем, огибая несчетные бухты, сияющие нежным аквамарином, — прозрачные, уютные, манящие, безлюдные. Ниже нас ясно читалась в береговых скалах каменная тропа, выбитая за столетия пастухами и апостолами, помнившая, очевидно, и твердый шаг Святителя, торопившегося утешить страждущего, ободрить невиновного, удержать неправого.
Миры выглядывали с каждым поворотом все ближе и наконец раскатились в малой долине.
Собор таился рядом с центром, с живой торговлей, но увидеть его без вожатого не представлялось возможным.
За полторы тысячи лет паломники наносили на своих греческих сандалиях, римских башмаках, турецких туфлях и русских сапогах столько земли, что в союзе с илистой рекой Мирос почти засыпали древний храм. Теперь к нему надо было спускаться на несколько метров. А когда немного оглядишься и обойдешь храм со стороны бедного, примыкающего к нему базара, увидишь, что стоишь на уровне его кровли. Храм необычайно сложен — столетия любят делать свои архитектурные примечания и дополнения на полях основного «текста». Сейчас уже не найдешь ясных границ того древнего храма Святого Сиона, в который Святитель вошел молодым человеком, надеясь провести жизнь в монашеском уединении, и в который спустя годы вошел епископом, чтобы прославиться и оставить храму уже свое имя.
Века здесь обнимаются друг с другом и постепенно делаются одним телом. Во всяком случае, для верующего человека, которому неведомы, да в сущности и не очень важны тонкости археологии, ибо в вечности нет времени и тщеславия столетий.
Да и знай мы тонкости, мы все равно на них не обратили внимания — так остро было чувство нетерпения (неужели мы в Мирах?), так жадно желание все поскорее обежать, обнять, «присвоить», прикоснуться к этим святым плитам (благо никого не было — сказывались будни и окончание сезона). А уж потом открывать, не торопясь, и хоры, где по римской традиции стояли в базиликах женщины (эти вторые этажи звались «гинекей»), и скрытую галерею под амфитеатром горнего места, и сам этот амфитеатр, смущающий неуместной мыслью, что верховные «зрители» за каждой литургией взирали с высоты на бескровную жертву, как некогда их языческие предшественники глядели с таких же высоких скамей римских театров на жертву кровавую, на скармливаемых диким зверям исповедников Христова имени.
Неожиданно смутишься, увидев на престоле предупреждающую надпись по-английски и по-русски, что это место святое и на него нельзя ставить сумки, садиться и становиться ногами.
- Предыдущая
- 21/51
- Следующая
