Не приведи меня в Кенгаракс - Курков Андрей Юрьевич - Страница 1

• 1/21
• Следующая

Состав несколько раз дернулся и пошел. Колеса не спеша отсчитывали стыки рельсов.

— Вот и тронулись.

— Да, уже едем, — поправил очки Турусов.

— Плетемся! — буркнул Радецкий. — Накладная у тебя, образованный?

— Да.

— Так что же мы все-таки тянем, и куда?

— Груз «ТПСБ-1785» и др.», — медленно и внятно прочел Турусов.

— Эта галиматья мне известна, я тебя как человека знающего спросил! Без сокращения как оно называется?

Турусов пожал плечами.

— Тьфу! Тоже мне профессор! А куда?

— Говорили, что конечный пункт известен машинисту.

— Машинисту?! Так сходи спроси его!

— Но вы же понимаете, что к нему не пройти. — Турусов снова поправил съехавшие на нос очки в роговой оправе.

Радецкий скривил губы и отвернулся к окну. Достал папиросу, размял ее толстыми когтистыми пальцами и загнал в уголок рта под унылые горьковские усы. Чиркнул спичкой и затянулся.

— Ну, если ты, студент, ни хрена не знаешь, то, видать, никто этого не знает тоже. А это к лучшему. Ты-то сам чего в сопровождающие поперся?

— Да так… с друзьями старыми разошелся во взглядах…

— Бежишь?

— В общем, да.

— А что, могут поймать и пришить?

— Что вы, нет!

— Странно. Тогда зачем драпать? Вот я — понятное дело. За мной хвосты тянутся, хоть я и не украл, и не завалил никого. А ведь уже двенадцать лет на маршрутах! А какая у меня любовь была!!! У тебя новой сотенной нет?

— Что?

— Сторублевки новенькой, чтоб хрустела, нет у тебя?

— А… нет…

— Жаль. Моя старая истерлась вся, вот-вот рассыплется. Ладно, покажу.

Радецкий вытянул из кармана ватника блокнот, достал свернутую сторублевку, которая действительно была ветхой и протертой, развернул ее и вытащил оттуда фотографию три на четыре белобрысой девчонки.

— Вот какой она тогда была! Ни разу сотку не менял. Самая дорогая мне память. Только надо, видать, новую раздобыть, чтоб Валюху в нее заворачивать. Эх, я б на такую девку и тыщерублевки не пожалел, если б была такая деньжища!

— Да, любовь это прекрасно… — почти шепотом проговорил Турусов.

— Ох, не люблю я эти сюсюканья интеллигентские! Извини, конечно, но любовь — это не только ночи в шалашах и зажиманья при луне! Это и по морде, если заслужила. А они все этого заслуживают, все подряд! Я Валюху чем чаще лупил, помню, тем любил больше. И она не обижалась, сама говорила, что любая баба этого заслуживает. Эх, и умница была, а всего-то семнадцать ей тогда стукнуло. Мужики так рано не умнеют.

Турусов хотел спать, но первым заговорить об этом было как-то неудобно. Кроме того, он не хотел перебивать несущиеся как горные реки размышления Радецкого. Слушать его тоже не хотелось, поэтому приходилось смотреть в окно и ждать, когда же придет время расстилания коек, когда же несколько протяжных зевков закроют родник жизненного опыта, обильно бьющий из прошлого Радецкого.

Ждать пришлось около часа. Радецкий вдруг замолчал и почесал затылок.

— Где у нас аптечка?! — словно сам себя спросил он. — Надо бы стрептоцида пожевать, а то каждое утро горло саднит.

Исполнив свое желание, он спокойно устроился на нижней койке купе для сопровождающих. Турусов забрался на верхнюю.

— Эй, студент, высоты не боишься? Голова не кружится? — негромко, улыбаясь сквозь зевоту, спросил Радецкий.

Турусов так долго искал что ответить, что, в конце концов, отвечать было уже поздно: снизу донесся самоуверенный храп напарника.

Разбудило их утром ржание. Открыв глаза, Турусов обомлел и поднял голову — вместо ящиков в грузовой части вагона стояли кони — три крепких скакуна. В углу было навалено сено. Пахло скотным двором, но запах не раздражал. Турусов глянул вниз на Радецкого. Тот сидел в ватных штанах и майке на своей полке, молча уставившись на лошадей.

— Кто отвечать будет? — наконец как-то заторможено произнес он. — Первый раз такое. Издевается что ли кто?! Ящики сняли, понятно. Но это зачем?

— Это не наш вагон… — удивленно прошептал Турусов, его глаза прищурились за очками. — У нас на выходе сто двенадцатый номер стоял, а тут ноль тринадцать нарисовано. И занавески розовые, а там белые были.

— Ну и черт с ним! — Радецкий встал и сплюнул на грязный пол. — Вонища! А если сдохнут, то вообще задохнемся. И чего они мне так в моем голубом и безоблачном нравились?!

— Лошадь — символ свободы, — сказал Турусов.

— Чушь! — зевнул Радецкий. — Цыганщина. Лошадь — это скачки и хорошая колбаса сырого копчения. Это я уже понял. Кстати, студент, историю могу про лошадей рассказать, занятная история. С батей моим произошла.

Турусов спрыгнул с верхней полки и сел рядом с напарником, напустив на себя внимательный вид.

— Это после войны, в пятидесятых было. Батя мой, сокол сталинской закалки, приехал прокурором в один шахтерский городок неподалеку от Донецка. Бродил, изучал вверенное ему хозяйство, во всем копался и вдруг — бах!!! — узнает, что в наше время, в век технической революции на одной шахте при вывозе угля из штолен используются лошади. Представь себе: двадцать лошадей или как ты там брякнул — двадцать символов свободы пашут под землей. Ну, батя огорчился, даже не то слово — возмутился сразу. По начальству шахты шорох навел. Говорит — убирайте коней из шахты, нечего животных мучать, не для того они созданы. А те не соглашаются. Далеко тогда батя добрался, до ЦК республики дошел и добился-таки своего. Привез в городок бумагу с распоряжением в трехдневный срок лошадей поднять на поверхность. А тут ему как раз путевку. Мол, приехал на новое место, не отдохнув от старого. Дело в общем было сделано, оставил он все под контроль заместителю и на отдых. Возвращается через месяц загорелый, довольный. Сразу про лошадей спрашивает, мол, куда их пристроили. А ему отвечают: как подняли, так и на мясокомбинат увезли, колбасу из них вкусную делать. Нельзя было их наверх поднимать. А так, после долгих лет темноты яркое солнце увидели и ослепли враз. Человек, если из долгой темноты резко на свет выйдет, тоже сразу ослепнет. Ох и ругался тогда батя, я от него раньше и слов таких не слыхал. Ругался дня три, а потом молчал месяц. Мрачным ходил. Ясное дело — не боролся бы он за то, чтобы лошади ясный свет увидели, жили бы еще клячи, хоть в темноте, да сытые. Ладно, жрать пора нам.

Турусов полез под полку за мешком с консервами, но тут вспомнил, что они в другом вагоне. Однако мешок был здесь. Съели они на завтрак по банке тушенки. Потом долго молчали.

Турусов думал о лошадях, «спасенных» отцом Радецкого, а тот приучил себя временами ни о чем не думать, чтобы голову чепухой не забивать, и сидел, молча уставясь в пол. Лишь лошади нарушали тишину, дергались, стучали копытами, хвостами гоняли назойливых мух.

Вскоре, однако, Радецкий не выдержал и подумал о чем-то, после чего выматерился, сплюнул на пол и подошел к окну. Время шло невыносимо медленно, минуты бесконечными проводами тянулись от одного километрового столба к другому.

Поезд, как человек на жизненном пути, размеренно тарахтел по рельсам, не зная, исправны ли семафоры, не подстерегает ли какая-нибудь опасность, оползень, полуразрушенный мост. Если бы поезд был живым, не избавиться бы ему в жизнь от депрессий и астенических состояний. Кто знает, может, тогда бы он, взяв от человека не лучшее, добровольно сошел бы с рельсов. Кто знает…

Лошади жевали сено, тряся гривами и громко чмокая. Лоснящиеся крупы их, усеянные черными точками мух, подергивались. Смотреть на них и впрямь было не очень-то приятно.

Турусов приподнял очки и почесал переносицу, «укатанную» до красноты роговым ободком. Безразличие к запаху скотного двора прошло. Во рту горчило, то ли голова слегка кружилась, то ли тошнило. Такое же состояние было у него в самом начале прошлой весны, когда хоронил он бабушку, последнего представителя своего прапрапоколения. Теперь груз этого ушедшего поколения должен был постепенно лечь на плечи родителей, а их заботы — перейти к нему, к Турусову, к йогу-расстриге, из всей восточной философии уяснившему одну-единственную мудрость: «для полноценной жизни необходимо одиночество, супружество — уже раздвоение личности, а раздвоенная личность — суть продукт, биологически подготовленный к распаду».

• 1/21
• Следующая