Любимая песня космополита - Курков Андрей Юрьевич - Страница 11
- Предыдущая
- 11/32
- Следующая
Я не согласился.
– Не стоит, генерал.
– Почему это?!
– Президент – это гражданский генерал или даже маршал, поэтому если вы себя так называете, получается «генерал-генерал Казмо» или «маршал-генерал Казмо». Что-то вроде звания Ким Ир Сена выходит: «дорогой папа-маршал Ким Ир Сен»…
– Да?! – переспросил старик. – Тогда пусть будет просто президент…
Интересно, что когда генерал соглашался со мной – мне это было чрезвычайно приятно. Не знаю, возникло ли это из-за моей долгой бытности рядовым или же попросту от моего уважения к Казмо.
– А не плохо было бы стать президентом в двух странах одновременно! – мечтательно произнес генерал. – Этого ведь, пожалуй, еще не было в истории!
– Кажется, не было… – сказал я.
Взгляд генерала ушел куда-то высоко, туда, где видел он себя президентом двух, а то и трех государств. Воспринимая Казмо совершенно серьезно, я то и дело ловил себя на мысли, что этот человек, в принципе, доверчив как ребенок. Так, может, он и добр, как ребенок, и ласков по отношению к миру?! Во всяком случае, зла он в городе никому не причинял. Но это было и естественным – в городе мира никто никому не причинял зла, это исходило из пяти правил поведения. И хотя он имел права нарушать все эти правила, то, что он нарушал их, тоже не причиняло никому зла. Да и нарушения эти казались дозволением ребенку шалить, словно люди, писавшие правила, настолько были уверены в генерале, насколько может быть уверен только заботливый артиллерист в исправности своей пушки!
– Да-а-а… – наконец выдохнул он и возвратил взгляд на землю, на недопитую бутылку вина.
Я налил еще полстакана и протянул генералу.
– Ну давай, за президента! – и он осушил стакан.
Потом выпил я. Тоже «за президента».
– Хороший ты парень, – генерал улыбнулся мне в глаза. – Но, скажу тебе честно, этот русский мне нравится больше… Он – настоящий боец, а ты ведешь себя, как дипломатишка, соглашатель… Но в моей стране дипломатишки тоже нужны…
Последние слова генерала меня почти обидели, но, подумав о них, прежде чем обидеться, я пришел к выводу, что генерал прав. И не так уж плохо считаться «дипломатишкой» после того, как годы потратил беспросветно по-рядовому, то в грязи, то в боях, то в дезертирствах, хотя последнее всегда поднимало мой бойцовский дух, которого, если быть абсолютно честным, в иных ситуациях я был полностью лишен.
Генерал снова посмотрел на, к тому времени, полностью опустевшую бутылку и сказал мне: «Все, можешь идти!»
И я пошел, пошел дальше по этой загородней аллее в сторону заброшенного ботанического сада. Я даже не попрощался с генералом, но думаю, что он не обиделся. Он не нуждался в каких-то там мямливых «до свидания» или «пока». Он был ГЕНЕРАЛОМ до последнего седого волоска, торчащего из ноздри, до кончика шнурка его громоздких походных ботинок. Ему было бы приятнее, если б я лихо развернулся кругом, щелкнул каблуками и зашагал прочь, чего я не сделал, подчиняясь вышеупомянутым правилам поведения, да и если б не было этих правил, все равно бы не сделал, уже по другим собственным соображениям.
Теперь по дороге меня одолевали другие сомнения. Какой гимн может быть у государства, возглавляемого генералом… или тогда уже президентом Казмо. Если гимн будет отвечать характеру президента – то это будет уже не гимн, а военно-полевой марш. Поэтому я старался больше не думать о Казмо. После него будут другие президенты и они вполне могут оказаться не генералами, а обычными цивильными людьми, для которых война – не в крови и даже не в характере. И тогда я представил себе этакого президента, полненького, лет пятидесяти, типичного либерала, потирающего руки перед подписанием какого-нибудь гуманного закона. И представляя себе такого президента, я снова стал думать о гимне.
А слова все не придумывались. И дорога, окаймленная по бокам магнолиями и кипарисами, вела меня дальше, прочь от столь любимого мною города, вела над морем.
Вскоре я остановился перед проемом в высоком поржавевшем заборе. В этом месте, должно быть, стояли ворота, которые закрывались на ночь и открывались утром. Здесь же валялся квадрат жести, с разъеденной временем, дождями и жарой надписью на каком-то или нескольких языках. Только скраю можно было прочитать: «гартен»… Сад, одним словом.
Зайдя на территорию ботанического сада, я увидел перед собою выбор когда-то аккуратных дорожек, узеньких и изворотливых, обходящих бывшие клумбы и места произрастания редкостных видов растений. Я пошел по той, что вела вниз, к морю.
Тропинка, словно водила меня за нос, крутилась то в одну, то в другую сторону и в какой-то момент мне даже показалось, что она закручивается спиралью, заставляя меня ходить сужающимися кругами, но впечатление такое возникло то ли от усталости, то ли от вина, выпитого в компании с генералом. Когда голова действительно закружилась, я остановился, глядя себе под ноги, подождал, пока головокружение прекратится, а только потом огляделся вокруг. И сказка возникла в пространствах меня окружающих: из земли высовывались причудливые камни, заползя на них, цвели кактусы, цвели они невероятно обильно и у многих размеры цветков были таковы, что закрывали полностью тела этих колючих уродцев, а чуть выше взвивались вверх по стволам кустов и деревьев буйные африканские суккуленты, толстые листья которых, опав, тут же укоренились и дали новые бесконечные побеги и уже казалось, что это зеленое воинство атакует небо и не уйти небу никуда, даже низкие облака, если прогонит их с моря ветер, не спасут родину звезд и луны от упорно рвущейся вверх зелени. А там, среди мощных ветвей высоких деревьев, названия которых были мне неизвестны, среди лианистых паразитов, оплевших эти ветви, открывали свои агрессивно прекрасные зевы разноцветные орхидеи. Я почувствовал себя в Африке и восхищение мое смешалось с искренним любопытством. Я разглядывал широко открытыми чуть пьяными глазами раскрывшийся предо мною зеленый мир и уже представлял себе с легкостью то или иное растение в горшке, стоящим на подоконнике моего гостиничного номера, а потом даже – на многочисленных подоконниках и террасе моего особняка, – это когда я уже стану постоянным жителем города. Я снова становился свободнее, хотя не так давно верил, что уже более свободным человек быть не может. Но видимо нет пределов у ощущения свободы и – только захоти, только попроси меня – ей богу, сделаю два прыжка для разгона и, расставив руки в стороны как крылья, воспарю над этим заброшенным ботаническим садом, над этим заброшенным миром, отказавшимся от своих естественных ценностей, от памятников старины, от памяти великих и малых наций. И поднявшись над ним, затаив дыхание, буду искать глазами свое счастье, свое место в этом мире, город, приютивший меня, террасу красивого особняка на склоне горы, спускающейся к морю. А потом, уже найдя глазами все это и насмотревшись вдоволь, опущусь на булыжник возле кафе со стеклянной стенкой и, зайдя и присев на свое (обязательно всегда свое!) место за столиком, буду ждать прихода Ирины, несущей мне кофе со взбитыми сливками, бодрость и ясность мысли, дарящей мне даже то, чего я не заслуживаю!..
Да, коктейль из заброшенного ботсада и виноградного вина был великолепен, такой легкости я в себе не чувствовал уже давно.
И, неспеша идя дальше по той же дорожке, я упивался изысканностью и совершенством мира, растущего вокруг.
И снова я подумал о гимне, но теперь эта мысль показалась мне такой мелочной, такой незначительной на фоне искрометной флоры, что как-то само собой ушло на этот день из моей головы слово «гимн», освободив меня от раздумий и поисков.
В одном месте я присел на корточки и разглядел в зелени деревянные таблички с вечной латынью имен и фамилий жителей этого сада. Я сам себе произнес эти имена и вспомнил слова Ирины о том, что красивые имена не могут принадлежать одной нации. Эти имена явно принадлежали всему миру и это подтвердило правоту моей «балерины». Я даже присмотрелся к другим табличкам, внутренне готовясь увидеть на одной из них выписанное латинскими буквами имя ИРИНА, или ИРИНИЯ, но имена растений были длиннее и барочнее, среди них красовались Артензии, Астрофитумы, Эуфорбии.
- Предыдущая
- 11/32
- Следующая
