Церковь в мире людей - Кураев Андрей (протодиакон) - Страница 85

• Предыдущая
• 85/108
• Следующая

Вот пример, когда сами иерархи не смогли взять дистанцию от народных суеверий: в начале IV века Эльвирский собор своим 34—м правилом запретил зажигать днем свечи на кладбище – "чтобы не беспокоить души святых"[277].

Вот пример борьбы, которую иерархи проиграли народному чувству:

В 419 г. Карфагенский собор определил: "Постановлено и сие: повсюду на полях и вертоградах поставленные якобы в память мучеников алтари, при которых не оказывается положенным никакого тела или частей мощей мученических, да разрушатся, аще возможно, местными епископами. Аще же не допустят до сего народные смятения, по крайней мере да будет вразумляем народ, чтобы не собирался в оных местах, и чтобы правомыслящие к таковым местам не привязывались никаким суеверием. И память мучеников совсем да не совершается, разве аще где—либо есть или тело, или некая часть мощей, или, по сказанию от верной древности преданному, их жилище или стяжание или место страдания. А алтари, где бы то ни было поставленные, по сновидениям и суетным откровениям некоторых людей, да будут всемерно отвергаемы" (Правило 94).

Забота отцов собора ясна: она состоит в том, чтобы "облако свидетелей" не скрыло за собой в народном почитании Солнце Правды – то есть почитание Самого Христа Спасителя. Увы, и сегодня мне нередко приходится бывать в домах благочестивых православных прихожан (и даже молодых священников!), где в святом углу стоит множество икон святых, но нет ни одной иконы Христа Спаситель в таких "иконостасах" представлен только в младенческом виде – на иконах Богоматери (или в маленьких складнях, где Он написан так, что явно теряется в окружении гораздо больших образов Своих учеников). Да и сны сегодня нередко считаются вполне достойным поводом для предпринятия некиих церковных действий.

О том, что отношения иерархии и народа были всегда чреваты напряжением и конфликтами, свидетельствует то, что в 344 г. Сардикийский собор вынужден решать странный вопрос: как поступать с епископом, если он будет изгнан народом "за свои познания": "Аще который епископ неправедно будет за свои познания обвинению подвержен, придет в иный град,… того с особенным дружелюбием должно приимати" (Правило 17). "За познания" – то есть за ревностное изучение божественных догматов – толкует это правило Вальсамон[278]. Вот и в России епископы были изгнаны – кто в эмиграцию, кто в лагеря…

Но когда отдельные люди или массы людей оказываются без благодатного просвещения, без церковной науки, без постоянного наставления в слове Божием и в предании отцов, они также создают рукотворно—самодельные мифологемы. Вовремя распознать их и не дать им подчинить себе человека или тем более других церковных и околоцерковных людей – это одно из назначений богословия. По слову Владимира Лосского, "здесь более, чем где—либо, Предание действует критически, обнаруживая прежде всего свой негативный и исключающий аспект: оно отбрасывает “негодные и бабьи басни” (1 Тим. 4, 7), благочестиво принимаемые всеми теми, чей традиционализм состоит в принятии с неограниченным доверием всего того, что втирается в жизнь Церкви и остается в ней в силу привычки. И в наши дни в литературе синаксариев и лимонариев можно найти такие примеры, не говоря уже о невероятных случаях в области литургики, которые однако, для некоторых суть “предания”, т. е. святы"[279].

Иерархическая дисциплина и дисциплина богословская были разработаны Церковью для того, чтобы не дать возможность шальным визионерам, пророкам и чудотворцам выкрасть у людей жемчужину Евангелия.

Церкви довольно рано пришлось научиться говорить “нет” некоторым энтузиастам.

Один из первых аскетических опытов в церковной истории – это отказ от апокрифов и формирование канона Писания, происшедшее в сознательной борьбе с гностиками (и канон определялся не плебисцитом, а решением архиерейских соборов).

Вторая аскетическая скрепа, изготовленная в лаборатории церковной мысли – это формулирование идеи апостольского преемства, также позволившей отличать апокрифы и ереси от подлинного апостольского предания.

Позднее Церковь разработала свой догматический и канонический строй для того, чтобы постараться не допустить насыщения апостольских текстов неапостольским пониманием, для того, чтобы не дать превратить христианство в игрушку сиюминутных страстей, надежд и разочарований. И с тех пор на все века церковная дисциплина (включая дисциплину догматически воспитанного богословствующего ума) призвана защищать крупицы духовных знаний от самоуверенного невежества.

Там, где этой дисциплины нет, “простецы” создают парахристианский или даже прямо языческий фольклор, а интеллигенция – утопии (утопии старообрядческие, экуменические, обновленческие, теургические, оккультные…). Протоиерей Георгий Флоровский об этой недисциплинированности религиозного ума писал так: “Изъян и слабость древнерусского духовного развития состоит отчасти в недостаточности аскетического закала (и совсем уже не в чрезмерности аскетизма), в недостаточной "одухотворенности" души, в чрезмерной "душевности", или "поэтичности", в духовной неоформленности душевной стихии. Если угодно, в стихийности… Но есть путь от стихийной безвольности к волевой ответственности, от кружения помыслов и страстей к аскезе и собранности духа, от "психического" к "пневматическому". И этот путь трудный и долгий”[280]. А то, что тяжело, то непопулярно. И зачем же читать Писание и богословские труды, если можно довериться бабушке?! Что нам Академии, если есть приходские пересуды о том, “что говорят старцы”!

Еще в XVIII веке свт. Димитрий Ростовский предостерегал: “Церковь же непорочная, сущи невеста Христова, должна никаковых же баснословных умствований и самовымышленных толкований приимати, но на самом Писании Божественном утверждатися, и толкования истиннаго великих вселенныя учителей, а не простых бающих мужиков слушати”[281].

Поэтому церковная проповедь должна не только пробуждать религиозный энтузиазм, но и нередко – сдерживать его, осаживать.

На сегодня мы с этой задачей не справились. Самым опасным и распространенным типом псевдоправославного оккультизма стала массовая современная апокрифическая литература, содержащая были и небылицы о современных старцах, старицах, блаженных, откровениях и пророчествах.

Сколько хлопот доставляла древней Церкви псевдопророческая литература, приписывавшая уважаемым именам идеи или слишком человеческие, или слишком языческие, или даже просто бредовые. Сколько нужно было сил, трезвости, настойчивости, чтобы отстоять собственно апостольскую традицию и отсеять лжеименные, псевдонимные сказания. Приносил некий собиратель апостольских слов в общину “Евангелие от Петра”. И говорил: “Ну что вы читаете только Евангелие от Марка?! Марк записывал со слов Петра, а здесь слово самого первоверховного Апостола!” И кем же в его глазах становился тот, кто смел критически отзываться о принесенной рукописи? Еретиком, рационалистом, безбожником, противником Божия Промысла и личным недругом апостола Петра… Можно было найти тысячу вполне благочестивых поводов для того, чтобы принять апокриф. И нужно было изрядное упрямство и готовность идти против модного оккультно—гностического благочестия, чтобы отстоять собственно апостольское учение от очень похожих на него подделок.

По верному наблюдению Фаррара, “полный простор господствует в гностицизме, в нем нет никакой мучительной заботливости о том, чтобы отрешиться от язычества”[282]. Вот и сегодня во многих модных текстах заметно отсутствие трезвости, равно как и отсутствие воли проверять свои верования мерилом евангельским и святоотеческим. Как и в первые века христианства, неудержимо множится круг апокрифов. Приписываются они, правда, уже не апостолам, а святым и подвижникам благочестия более близких к нам времен[283]. Но в отличие от времени свт. Иринея Лионского как—то не заметно церковной решимости сопротивляться им. Не секты, а вполне православные издательства выпускают, и православные храмы продают книжки и газеты, содержащие в себе чудовищные вымыслы, прямой магизм и просто непристойные нападки на саму же Церковь.

• Предыдущая
• 85/108
• Следующая