Полубог - Куприн Александр Иванович - Страница 4
- Предыдущая
- 4/4
– Александр Евграфыч! Помилуйте! Что вы делаете? Сейчас же ваш выход!
– Оставьте меня, оставьте! – слезливо и в нос пробормотал Костромской, вытирая лицо полотенцем.– Я уже все сыграл… оставьте меня в покое!
– Да как же оставьте? Вы с ума, что ли, сошли? Публика ждет.
– Оставьте же меня! – закричал Костромской.
Режиссер пожал плечами и вышел из уборной. Через минуту занавес был опущен, и публика, узнавшая о внезапной болезни Костромского, стала расходиться молча и медленно, будто она только что присутствовала на похоронах.
Она действительно возвращалась с похорон громадного самобытного таланта, и Костромской был прав, говоря, что он сыграл «все». Он сидел теперь один, запершись на ключ в своей уборной, перед зеркалом, между двумя горевшими с легким треском газовыми рожками, и по старой привычке тщательно вытирал лицо, размазывая по нем пьяные, но горькие слезы. Точно в тумане вспоминался ему целый ряд блестящих триумфов, сопровождавших первые годы его карьеры. Венки… букеты… тысячные подарки… вечные восторги толпы… лесть газет… зависть товарищей… баснословные бенефисы… обожание красивейших женщин… Неужели все это прошло? Неужели его талант выдохся, исчез? Может быть, даже давно выдохся: год или два тому назад? А он, Костромской, что же он теперь такое? Тема для грязных закулисных анекдотов, предмет общих насмешек и недоброжелательства, человек, оттолкнувший от себя всех близких своей черствой мелочностью, эгоизмом, нетерпимостью и разнузданной заносчивостью… Кончено!
«И если бы всесильный,– мелькало привычными обрывками в уме Костромского,– не запретил греха самоубийства… О боже, боже!..» – И жгучие, бессильные слезы текли по его когда-то красивому лицу, смешиваясь с не сошедшей еще краской.
Уже все актеры разошлись из театра, когда Костромской вышел из своей уборной. На сцене было почти темно. Несколько рабочих возились, убирая последние декорации. Ощупью, нетвердыми шагами, пошел Костромской, минуя кучи наваленного всюду бутафорского хлама, к выходу.
– Вдруг до его слуха донеслись сдержанные, несомненно женские рыдания.
Кто здесь? – окликнул Костромской и подошел к углу, движимый неясным побуждением жалости.
Темная фигура не отвечала, только рыдания усилились.
– Кто тут плачет? – вторично с испугом спросил Костромской и тотчас же узнал в рыдавшей Юрьеву.
Девушка плакала, и ее худенькие плечи судорожно вздрагивали.
Странно. Первый раз в жизни черствое сердце Костромского внезапно наполнилось глубокой жалостью к этой беззащитной, так несправедливо обиженной им девушке. Он положил руку на ее голову и заговорил теплым, проникновенным голосом, не рисуясь и не позируя, против обыкновения:
– Дитя мое! Я сегодня страшно оскорбил вас. Прощения я у вас не прошу – я знаю, ничем нельзя искупить ваши слезы. Но если бы вы знали, что происходит в моей душе, может быть, вы бы простили и пожалели меня… Сегодня, только сегодня я узнал, что пережил свою славу. Какое горе может сравниться с этим? Что значит пред этим потеря матери, любимого ребенка, любовницы? Мы, артисты, живем страшными наслаждениями, мы живем и чувствуем за сотни, за тысячи зрителей, которые приходят нас смотреть. Знаете ли вы… Ах, ведь вы поймете, что я не рисуюсь пред вами!.. Да. Знаете ли вы, что в последние пять лет не было в нашем актерском мире имени славнее моего. У ног моих, у ног безграмотного приказчика, лежала толпа. И вдруг в одно мгновенье кувырком полететь с этой чудовищной высоты!..– Он закрыл лицо руками.– Ужасно!
Теперь Юрьева уже перестала плакать и с глубоким состраданием глядела на Костромского.
– Видите ли, дорогая моя,– продолжал он, сжимая руками ее холодные руки,– у вас несомненный и очень большой талант. Оставайтесь на сцене! Я не буду вам говорить разные пошлости про зависть и интриги бездарностей, про двусмысленное покровительство театральных меценатов, про сплетни того болота, которое называется обществом. Все это – вздор! Все это – ничто в сравнении с теми дивными радостями, которыми дарит нас эта презренная, эта обожаемая толпа. Но,– голос Костромского нервно задрожал,– не переживайте своей славы! Бегите со сцены тотчас же, как вы почувствуете, что угасает в вас священный огонь! Не дожидайтесь, дитя мое, пока вас прогонит сама публика. И, быстро отвернувшись от Юрьевой, хотевшей что-то сказать ему и даже уже протянувшей вслед ему руки, он поспешно вышел со сцены.
– Послушайте, Александр Евграфыч,– догнал его на подъезде режиссер,– идите же в кассу получить деньги…
– Отвяжитесь от меня! – досадливо отмахнулся рукой Костромской.– Я кончил… Я все кончил.
ПРИМЕЧАНИЯ
Рассказ был впервые опубликован под названием «Пережитая слава» в газете «Киевлянин», 1896. С небольшими стилистическими изменениями под названием «Полубог» рассказ был опубликован в журнале «Родина», 1911.
- Предыдущая
- 4/4
