Ангелы уходят не прощаясь - Лихачев Виктор - Страница 4
- Предыдущая
- 4/49
- Следующая
— Это не ко мне. Во всей стране бардак, что вы от нас хотите? Не верите — посмотрите вот сюда. Это шестой позвонок…
Странно, но вечером, когда писатель лежал в больничной палате, к нему, впервые за много месяцев, пришла молитва. «Господи, — молился он, — я никчемная неблагодарная тварь. У меня даже не хватило совести поставить свечу к Твоей иконе. Ты можешь плюнуть на меня и приказать моему Ангелу-хранителю покинуть меня, грешного. Но я, окаянный, прошу Тебя, не оставь меня! Да, я плохой, неблагодарный, но… Дай мне еще хотя бы год и я… я обещаю… нет, не так… я клянусь, — опять не так!»
И вдруг из самых глубин писательского сердца вырвались слова, которых он не мог ожидать: «Господи, спасибо тебе за все!»
Внутри вмиг что-то оборвалось. Наступила тишина, вместе с которой пришло удивительное спокойствие. Неужели еще минуту назад волновало, на что он будет жить эти полгода? Беспокоило, что станет с сотней книг, лежащих в багажнике автомобиля? Господи, спасибо Тебе за все! Только сейчас писатель понял, увидел себя бегущим, как белка, только не в колесе, не имеющим ни начала, ни конца, а по узкой дорожке, ведущей к тупику. К высокой кирпичной стене. Еще секунда, — и он врежется со всего маха в эту стену… Но чья-то рука, сильная и одновременно добрая, останавливает его в нескольких сантиметрах от стены. Ему больно — и хорошо. Веки стали тяжелыми. Писатель уснул. Последнее, что он помнил — его собственные слова: «Господи, спасибо Тебе за все!»
Проснулся он от легкого прикосновения к плечу: «Больной, проснитесь! Идет обход». Какой обход? Почему он идет? Вообще, где я? Вообще, кто я? Писатель проснулся и спросил: «Какой сейчас час?» Ответа он не услышал, зато мозг профессионально подсказал: «Сейчас… час… Неправильно сформулировал»,
Но уже через секунду писатель забыл про это. В палату входили люди в белых халатах, среди которых он узнал того врача. Нет, Боже, только не это!
— Только ничего не говорите. Пожалуйста!
— Как, совсем ничего? Поинтересоваться, как зав отделением, что с вами, я могу?
На эти слова быстрее всех прореагировал вчерашний врач:
— Больной поступил вчера. Компрессионный перелом позвоночника…
— Снимки есть? — перебил его заведующий отделением.
— Конечно. Вот, смотрите. Шестой позвонок.
— Скалеоз, видимо еще детский, вижу. А где перелом?
— Странно, но вчера был…
— Вадим Евгеньевич, вы себя нормально чувствуете? Вчера на снимке был, а сегодня…
— …исчез. Нет, Валерий Иванович, правда — был!
— Хорошо, мы разберемся потом, — ответил заведующий и обратился к писателю:
— Батенька, я бы на вашем месте.
— Уже.
— Вот и славненько. А вы в рубашке родились. Если бы не ремень…
— Доктор, вы в это сами-то верите?
— Не понял…
— В ремень. Я его первый раз за всю жизнь забыл расстегнуть.
— Забавненько. Простите, интересно получается: может, действительно есть то, что неподвластно нашим мудрецам?
— Есть, доктор. И не ругайте вашего помощника.
Тот мигом откликнулся:
— Нет, правда, Валерий Иванович, я вчера…
— Я же сказал, после! — и, вновь обращаясь к писателю:
— Говорят, Бог любит троицу. Желаю нам обоим увидеться в другой обстановке. Например, на вашем творческом вечере.
— Вот как? — искренне удивился писатель, — а почему вы ни разу не подошли подписать книгу?
— Не поверите, но постеснялся. Да и очередь к вам большая была.
— К вам тоже — немаленькая. Всегда.
И впервые за много месяцев писатель рассмеялся. От души.
— Да, кстати, а какое сегодня число?
— Будете смеяться…
— Уже смеюсь…
— Тринадцатое, пятница.
— Выходит, сегодня Покров?
— Выходит, так
— Служба еще идет… Доктор, выпишите меня скорее…
Первым делом, вернувшись из храма домой, писатель набрал номер библиотеки Энска.
— Надежда Михайловна? Да, это я. Тоже, тоже рад вас слышать. Скажите, а мой приезд к вам еще актуален? Когда? Да в следующие выходные и приеду. Спасибо, обязательно захвачу. Скажите, а вы матушку Евфалию из Свято-Троицкого монастыря встречаете? Каждый день? Вот как славно! Передайте ей, пожалуйста, что я получил ее письмо. И… и… одним словом — еду.
Вообще-то писатель был очень пассивным человеком, если считал, что ему достаточно поставить свечку в церкви, чтобы все в его жизни образумилось. Видимо, он зашел уже так далеко в другую сторону, что трех свечей по десять рублей каждая, было недостаточно, а потому черная полоса в его жизни продолжалась. Готовясь к отъезду, он снял со сберкнижки деньги, лежавшие на его счету. После писатель и сам не понимал, что заставило его разделить всю сумму на две части: одну положить в паспорт, спрятав его в кармане пиджака, другую оставить в сумке. Он шел домой, когда обгоняя его, буквально пробежал молодой человек, обронивший что-то на ходу. Писатель поднял это «что-то». Не сразу, но постепенно до него дошло, что он держит в руках приличную пачку денег. Прошла секунда, затем другая, и он стал искать пробежавшего, которого и след простыл: «Эй, молодой человек! Вы потеряли…» Неожиданно перед ним возник юноша, который зашептал: «Что кричишь, приятель? Давай разделим деньги этого лоха». Писатель собирался сказать: «Зачем мне эти деньги», но не успел: перед ним, как в сказке, вырос, словно из — под земли, тот самый растеряха. Правда, не один, а с тройкой накаченных мужичков: «Вы мои деньги не находили? — «Да вот они». — «Простите, но у меня были доллары». — «Откуда я знаю, что у вас было?» — «А вы можете показать содержимое вашей сумки?» — Да пожалуйста», — писатель еле сдерживал гнев.
— Смотрите! — и он отдал сумку.
Растеряха достал его пачку денег, словно внимательно изучая, затем вернул деньги рассвирепевшему писателю:
— Простите.
Они расстались, но не успел наш друг пройти и стони шагов, как услышал чьи-то всхлипы. Плакал паренек дет двадцати. Он стоял на обочине, по-детски вытирая слезы, льющиеся буквально рекой.
— Что-то случилось? — остановился писатель.
— Обво… обво… ровали!
— Кто?
— Не знаю! Я деньги поднял… они… они…по…подошли…
— Ну и? — в сердце писателя стало тревожно. В романах это называется предчувствием. Оно его не обмануло. Правда, лучше не обмануло бы несколько раньше.
— Мои деньги вернули… я посмотрел, а там… бумажки. Я в Москве три месяца вкалывал! — и слезы с новой силой полились из глаз незнакомца.
Писатель полез в сумку и достал пачку денег, которую отдавал тому парню. Вверху лежала сотенная бумажка, внизу тоже, а посередине — аккуратно порезанная белая бумага. Неожиданно для себя он рассмеялся.
— Вам смешно? — обиделся паренек.
— Не обращай внимания. Сам такой. Сколько у тебя украли?
— Семь ты… тысяч.
— Надо же, у меня осталось десять. Бери семь, а это мне на дорогу.
— Вы… вы мне даете деньги?
— Нет, я отдаю долги.
— Не… не по… понял.
— Объясню потом. Бери деньги — и не будь ротозеем. Пока.
А вечером… Вечером какая-то сила подняла с кровати писателя. И он впервые за много месяцев ощутил тот прекрасный зуд, о котором уже забыл. Захотелось увидеть чистый лист бумаги, захотелось что-то написать на нем — не потому, что надо, что кто-то ждет этих строк, а потому, что если он не выжмет эти строки из себя, то… Одним словом, в ту ночь писатель не уснул. Точнее, уснул где-то под утро. А на столе лежали исписанные листы. Это был рассказ, который назывался…
— Следующая станция — Тверь. Конечная. — Раздался голос из динамика. Задремавший Пашка вздрогнул, потом сладко потянулся. Все. До автостанции всего две минуты ходьбы. Затем три часа до райцентра. Там он поймает попутку и к обеду окажется в родной деревне Еськино. Те долгие полгода, что он жил в Москве, картина возвращения в отчий дом, рисовавшаяся ему душными летними вечерами, была для него единственной отрадой. Пашка знал, что товарищи по строительной бригаде за глаза посмеиваются над ним. После смены он спешил в прокуренный вагончик, опасаясь соблазнов большого города. К тому же ему, деревенскому тихоне, не нравились местные девчата: слишком уж они бойкие. В еде и питье Пашка тоже довольствовался самым насущным. Бригадир Петр Иванович изредка подтрунивал над ним:
- Предыдущая
- 4/49
- Следующая
