Витька Мураш - победитель всех - Томин Юрий Геннадьевич - Страница 10
- Предыдущая
- 10/35
- Следующая
Женькины родители эту прическу не любят. Отец на него кричит:
— Тебе в бане мочалки не надо! Можешь своими лохмотьями спину тереть!
Но Женька не поддается. Ему эти лохмотья дороже, наверное, жизни.
Вот такой у нашей Людки жених. Хотя никакой он еще, конечно, не жених, потому что кончил нашу восьмилетку только в прошлом году. Учиться дальше нигде не стал и сейчас болтается около пилорамы. На работу его не оформляют по возрасту, но какие-то там палочки подносить разрешают.
А вечером Женька надевает нейлоновую курточку и со своими дружками ходит по улицам или толчется возле клуба. На веревочке через шею у него висит гитара с наклейкой. Женька лупит по струнам и получается у него «чух-чух», вроде как насос на водокачке работает. А дружки его поют. Только слов не понять, получается какое-то «бала-бала».
Один раз наша мать шла с работы и увидела с Женькой Людку. Женька ее одной рукой обнял за плечи, другой на гитаре барабанит. Я-то их так уже видел. Людка сияет вся и хихикает. Но мать их увидела в первый раз. Людке она пообещала оторвать голову, а Женьке — руки.
Когда Женька меня остановил, я думал, что он про Людку будет спрашивать. А он говорит:
— Мураш, будь другом, купи сигарет.
— Нам некогда, — говорю я. — Сам, что ли, не можешь?
— Не могу. Мать в магазине сказала, чтобы мне не продавали.
— Мне-то и подавно не продадут.
— А ты скажи, что для отца.
Посмотрел я на Кольку, тот ничего не говорит. Посмотрел на Женьку. Мне-то до него вообще дела мало. Но я просто удивился, что он так вежливо попросил. У клуба он горланит на весь поселок, а тут — «будь другом».
— Ладно, — говорю, — давай деньги.
Женька заулыбался и положил мне руку на плечо, как будто я Людка.
— Весь смысл, Мураш, в том, что у меня и денег нет. Но я же отдам — зуб даю. Купи «Памир», он всего десять копеек стоит.
Когда мы с Колькой зашли в магазин, там было всего человека четыре.
Но кто в нашем магазине не покупал, не знает, что для нас это просто жуткая очередь.
Я наш магазин терпеть не могу. У нас так покупают, что помереть можно, пока дождешься.
Встали мы с Колькой последними и слушаем, как покупают.
— Что-то у тебя, Клавочка, на полках сегодня будто и пусто?
— А то же, что и всегда. Тебе чего надо?
— Да и не знаю. Колбаски нет ли?
— Нету сегодня. Кладовщик заболел, на базе отпускать некому.
— Это который кладовщик? Степаныч, что ли?
— Ну!
— Господи… Вот беда с человеком какая… Да… Так, так… Нет, значит, колбасы?
— Нету.
— Чего же у тебя купить?
— Бери тушенку.
— Да тушенки мне вроде бы и не надо. А в каких банках, железных или стеклянных?
Мы с Колькой стоим на три человека дальше нее и то видим, что в стеклянных. Эти стеклянные банки под самым ее носом.
— В стеклянных, — терпеливо отвечает тетя Клава. Я просто удивляюсь, откуда у нее такое терпение.
— Нет, в стеклянных не надо. Мой в стеклянных не любит. Взять, что ли, сахару… Сахар есть?
Сахар, конечно, есть. Он тоже на видном месте. Да и вообще не бывает, чтобы в нашем магазине не было сахару.
— Есть. Тебе какого?
— Песку. Полкило, что ли…
Тетя Клава отвешивает полкило сахарного песку в кулечке. Только она завернула эти полкило, ей говорят:
— А пожалуй, еще полкило свешай.
Тетя Клава вешает. Колька стоит спокойно, а у меня уже спина вспотела от нетерпения. Но делать-то нечего. Стою. Слушаю.
— Эти яблоки почем?
— Рубль сорок.
— А сладкие?
— Не знаю, не пробовала.
— Ну, давай килограмм, покрупней которые. Свезу своему в больницу.
Тетя Клава перестает вешать яблоки и спрашивает:
— А где он у тебя лежит?
— Да в Приморске.
— Ну, там хорошо. Больница новая. Была уже у него?
— Была. Он-то уже ходит, так мы с ним на колидоре виделись. Насмотрелась я там — не приведи господи. Двери-то все на колидор из палат открыты… Идешь — и все видать: кто с гирей на ноге лежит, кого уколами колют… Не приведи господи!
— Больница, она и есть больница, — вздыхает тетя Клава.
— И не говори… Я тебе скажу, Клавочка, по мне, если помирать, так лучше сразу, без больницы.
— Тебе-то чего помирать!
— Это я так, к слову.
— Ну, ну, — говорит тетя Клава. — Так сколько, говоришь, тебе яблок?
— Давай килограмм. Покрупней только.
Я стою и думаю: хоть бы сказал кто, чтобы побыстрее. Только знаю, что никто ничего не скажет. Кольке, наверное, тоже надоело. Он отошел к стенке и читает плакат — как мух уничтожать. А я стою…
— Еще чего?
— Селедочки свешай, пожирней. Вон ту и ту.
— Эту?
— Нет, Клавочка, вон ту.
— Ту, что ли?
— Ну да, эту. И ту, поперек которая.
Колька читает уже другой плакат: как птиц охранять. А я стою. В кулаке у меня гривенник. Ладонь от этого гривенника уже мокрая. Стою и злюсь на Женьку, на себя, на яблоки и даже на селедку. Взял бы сейчас эту селедку — и мордой ее об камень!
Наконец они рассчитались — и я подвинулся на одного человека. Только на одного! А впереди еще два. И покупали они так же, еще и похуже.
Подошла все-таки и моя очередь.
— Тебе что? — спрашивает тетя Клава.
А я молчу. Забыл уже, зачем пришел. Вертятся у меня в голове селедочки пожирней и яблочки покрупней.
— Сигарет пачку, «Памир».
Тетя Клава положила на прилавок пачку «Памира», посмотрела на меня и вдруг — цап ее обратно.
— Курить уже начал?
— Да я отцу.
— Он «Беломор» курит, — говорит тетя Клава. — В жизни он «Памира» у меня не брал. А тебе совестно курить с таких лет.
— Тетя Клава, я не курю. Честно.
— Кому же берешь тогда?
— Отцу.
— Опять врешь.
— Вам жалко, что ли?
— Жалко, — говорит тетя Клава. — И не тяни из меня душу. Иди гуляй. А то еще матери скажу. Она тебе устроит «Памир». И что за молодежь такая растет! Это ж только удивляться надо. Может быть, тебе еще и вина отпустить?
Мне бы лучше промолчать, а не вякать. Но я еще пока стоял, разозлился. А тут еще мне про молодежь начали говорить. Тысячу раз я про эту молодежь слышал. Никакая я не молодежь. Я Виктор Мурашов. Я за себя отвечаю, а не за молодежь какую-то. Молодежь разная бывает, а я не разный. Я всегда одинаковый. И не люблю, когда надо мной ехидничают. Вот я и не промолчал.
— Отпустите, — говорю, — вина. Только в долг, а то денег нет.
— Ну, Витька, все, — говорит тетя Клава. — Как только мать увижу — скажу.
Вышли мы с Колькой из магазина. За углом Женька стоит.
— Что так долго?
— Если долго, иди сам покупай, — отвечаю.
— Ладно, давай «Памир».
— Не дали мне никакого «Памира». Возьми свои деньги.
Сунул я Женьке десять копеек, и пошли мы с Колькой к Евдокимычу. Идем, а Колька вдруг как захохочет.
— Мураш, а ты зачем ему десять копеек отдал?
— Не нужны мне его десять копеек.
Колька еще сильней хохочет.
— Они же твои, десять копеек. У него ведь денег не было.
Только тут я сообразил, что от злости отдал Женьке свой гривенник.
Тут мне еще обидней стало, не из-за денег, а из-за того, что вроде я опять дурачок.
— А ты-то что радуешься? — спрашиваю я Кольку.
— Я не радуюсь. Смешно просто.
— Умный ты очень.
Колька перестал смеяться, но ничего не сказал.
— Или строишь из себя умного.
— Не заводись, Мураш, — говорит Колька. — Если тебе обидно, я тут ни при чем.
— А ты не воображай, что если лодка твоя, то я буду перед тобой на коленках ползать!
— При чем тут лодка? Я тебе говорил про лодку?
Колька спросил очень спокойно. Из-за этого-то я часто и злюсь, что он такой спокойный. Получается, что я всегда не прав, а он прав. Пускай бы мы поровну ошибались, а то получается, что только я один.
Но у Кольки мозги как-то совсем иначе работают, чем у меня.
— Мы будем лодку чинить? — спрашивает Колька.
— Не знаю.
— Но мы договаривались?
- Предыдущая
- 10/35
- Следующая
