Выстрел - Рыбаков Анатолий Наумович - Страница 21

• Предыдущая
• 21/37
• Следующая

– К некоторым очень, – сказал он твердо.

– Приходится обновлять номер, иначе он надоест публике, – сказала Эллен. – Ты бы мог смотреть все время одно и то же?

– Я бы мог.

– Если на арене будут твои знакомые, – засмеялась Эллен. – Но не у всех зрителей знакомые актеры. Теперь у нас новый номер, и он потребовал нового партнера, Сережу. И поскольку он присоединился к нам, а не мы к нему, то он тоже стал Бушем.

– Самозванец! – засмеялся Миша.

Подошли Игорь и Сережа – стройный молодой человек с мужественным лицом.

– Знакомьтесь: Миша, Сережа.

В Сережином рукопожатии Миша почувствовал полное к себе равнодушие.

В сопровождении униформиста появился Валентин Валентинович.

– К вам, – сказал униформист, обращаясь к Эллен.

– Я восхищен вашей замечательной работой, – сказал Валентин Валентинович.

– Спасибо, – ответила Эллен, – и за цветы спасибо.

– Аплодисменты и цветы – единственное, чем зритель может выразить свою благодарность, – продолжал Валентин Валентинович. – Кого я только не видел… Немцев, итальянцев… Но никакого сравнения? Двойное сальто на такой высоте – изумительно!

Игорь, игнорируя Навроцкого, спросил Мишу:

– Что же не привел Генку, Славку?

– Они не могут сегодня, в следующий раз придут.

– Давненько я их не видел.

Прозвучал настойчивый звонок, за ним другой.

– Идите, – сказала Эллен, – а то свои места упустите.

В то время как Миша и Валентин Валентинович были в цирке, Зимины собирались на дачу.

Ольга Дмитриевна устроила большой беспорядок, Николай Львович подозревал, что она всю неделю продолжала поиски портфеля: в доме все было сдвинуто и передвинуто. Сейчас она пыталась справиться с пакетами и пакетиками: у нее их всегда получалось очень много. Люда, отпуская по этому поводу иронические замечания, собирала пакетики в большие пакеты и узлы. Николаю Львовичу ее ирония казалась неуместной, но он молчал. Люде явно не хотелось ехать. Почему? Неужели этот прохвост в лакированных штиблетах играет в ее жизни большую роль, чем она старается показать? Всю неделю она о нем ни слова, в доме он тоже не появлялся. И о портфеле ни слова. Они ей, правда, ничего не сказали. Но неужели она, в самом деле, ничего не знает?

– Как хотите, – сказала Ольга Дмитриевна, – а я еще возьму старое пальто. Я его уже не ношу, а бабушке в нем будет удобно выходить в сад. Как подумаю, что она там одна… Мы себе совершенно не представляем ее жизни.

Николай Львович перебирал бумаги. Папку, полученную сегодня от Красавцева, он оставил на столе, на видном месте, покосился на Андрея.

– Из дома не выходи, почитай и ложись спать в Людиной комнате. Дверь никому не открывай, скажи – нет дома.

– Хорошо, – буркнул Андрей.

По выражению его лица ничего нельзя было понять. И все же другого выхода нет, надо проверить Андрея. Если не Андрей, в чем он уверен, тогда он захватит преступников. План безошибочен: если взяли те документы, должны прийти и за этими.

О своем плане он не сказал жене, не хотел ее волновать. И без того он сказал ей много лишнего, создал в доме атмосферу недоверия, подозревает Андрея, подозревает Люду. Как все это ужасно: он сам разрушает самое дорогое в своей жизни – семью.

Каковы бы ни были отношения Люды с Навроцким, она не способна притворяться и лгать. Нет, нет, нет! Именно поэтому он поступит так, как решил. На карту поставлено не только его служебное положение, но его незапятнанное имя, будущее его детей.

Когда поезд подходил к Лосиноостровской, Николай Львович вдруг сказал жене:

– Совсем забыл! Директор просил срочно приготовить докладную записку. Сейчас вернусь домой. Поезжайте без меня.

– Но, Коля… – только и смогла ответить пораженная Ольга Дмитриевна.

– Пожалуйста, умоляю тебя!

Люда удивленно смотрела на них, не понимая, что происходит.

Поезд тормозил, подходя к платформе.

Николай Львович вынул папиросы, приготовил спички, встал и направился к выходу.

В тамбуре он закурил. Когда поезд остановился, вышел на платформу, смешавшись с толпой пассажиров, поднял воротник плаща, перешел на другую платформу и через минуту две сел в поезд, идущий в Москву. Расписание он изучил точно.

В Москве, на Арбате, он сошел с трамвая на одну остановку раньше своей; медленно пошел по противоположной стороне улицы, по прежнему с поднятым воротником; вошел в ворота своего дома, когда оттуда хлынула толпа из кинотеатра «Арбатский Арс», – Николай Львович рассчитал свой приезд так, чтобы попасть к концу сеанса.

Смешавшись с толпой, он пересек двор, бросил взгляд на окна своей квартиры – они были темны. С заднего двора он быстро вошел в подъезд черного хода, поднялся по лестнице и открыл дверь.

Не зажигая света, через кухню прошел в столовую. В тусклом свете, доходившем из окон соседнего корпуса, увидел папку на столе, на прежнем месте.

Николай Львович приоткрыл дверь в комнату Люды. Андрей спал.

Значит, Андрей ни при чем.

По прежнему не зажигая света, Николай Львович снял пальто, повесил на вешалку, посмотрел на часы: еще только половина десятого. Ну что ж! Подождем!

Из цирка они доехали до Арбатской площади на «Аннушке», как называли москвичи трамвай «А», и по Арбату пошли пешком.

Шныра и Паштет убежали вперед. Миша и Валентин Валентинович медленно шли по улице.

От встречи с Эллен Миша ожидал другого. Чего именно – не знал. Шел с надеждой. Какой – тоже не мог сказать.

Девочка, с которой он еще год назад был снисходителен, теперь была снисходительна к нему – сознание, оскорбительное для молодого человека, считающего себя мужчиной.

Уход в личное Миша всегда третировал как обкрадывание общественного. Теперь этой формуле был нанесен удар: мысль об Эллен не покидала его.

– Цирк – прекрасное зрелище, – говорил между тем Валентин Валентинович, – но многое преувеличивает. Эффект достигается манипуляциями, зритель принимает их за чистую монету. На манеже мужчины кажутся Аполлонами, женщины – Афродитами, а за кулисами… Такое разочарование… Я не говорю об Эллен Буш, она действительно красавица, это делает честь вашему вкусу.

– Почему моему? – нахмурился Миша.

– Мне показалось, что у вас к ней особенное отношение…

Миша остановился, вызывающе спросил:

– Как вы смеете это говорить? Какое, собственно, вам дело?

Они стояли друг против друга.

Ладно, стерпим, возьмем себя в руки, он накажет Мишу, когда увезет Эллен, вот тогда этот идейный мальчик попляшет. Сейчас не время.

– Прошу прощения, Миша, я вел себя как хам, признаю. Но злого умысла не было, поверьте. Я преисполнен к вам самого лучшего, самого доброго отношения. А за амикошонство, повторяю, простите.

Они пошли дальше.

Миша хмуро молчал.

– Вы сердитесь, – сказал Валентин Валентинович, – вы правы. В вашем возрасте это трепетно, серьезно, а мы, старики, – скоты и циники. Мне стыдно за себя, поверьте… Хотите поехать со мной на бега? – неожиданно спросил он.

– Меня это не привлекает.

– Жаль. Лошади – моя страсть. В этом я кое что понимаю. Игрок! Да да, играю в тотализатор. Это предосудительно, я знаю, за азартную игру в тотализатор исключают из партии, но я беспартийный, более того, я обыватель. Представьте себе! Обыватель тоже предосудительно, но у каждого своя судьба. Вы комсомолец, человек идейный, а я рядовой совслужащий, получаю небольшой оклад, крошечные проценты…

– Все люди живут на зарплату.

Валентин Валентинович покосился на Мишу. Мальчик поучает. Что ж, продолжим комедию.

– Понимаете, Миша, люблю хорошо пожить. У меня примитивные потребности. Хорошо жить – тоже примитивная потребность, не правда ли?

Миша пожал плечами. Его вызывают на разговор, а он не хочет разговора – этот человек ему чужд, что он будет ему доказывать?!

• Предыдущая
• 21/37
• Следующая