Бойся Кошек - По Эдгар Аллан - Страница 37

— Однако мысль о том, что злые духи овладевают кошками и мышами, есть, безусловно, языческий предрассудок, который вы не можете разделять.

— Ну, читал же я о злых духах, которые вселялись в свиней. Подумайте об этом и сохраняйте объективность в подходе к данному вопросу.

Эстер с явным интересом разглядывала лежавшего перед ней младенца. Он барахтался в своей колыбельке, с торжествующим видом перебирая пальцы на ноге и особенно сосредоточенно разглядывая тот из них, который торчал под каким-то странным, отличным от остальных углом. Наконец, когда это обследование ему наскучило, он резко перевернулся на живот и попытался подползти к самому краю кроватки.

Эстер не умела улыбаться и все же ощутила внутри себя приятное, теплое сияние, когда слабое движение внутри ее чрева вновь напомнило о близости долгожданного свершения. Ее захлестнула волна спутанных и смутных воспоминаний — момент экстаза, последовавшая за ним неясная печаль, и вот теперь близость родов. Все это невозможно было выразить словами или хотя бы облечь в форму мыслей, но внутри ее естества бушевали эмоции. Она снова опустила взгляд на младенца. Скоро, говорило шевеление в ее животе, скоро она… Чувства ее обрели форму размытого образа, суть которого она никак не могла ухватить.

Младенец неловко повернулся, и булавка, скреплявшая края его подгузника, расстегнулась. Острый укол — и пронзительный плач. Через пару секунд распахнулась дверь, и в комнату впорхнула встревоженная мать.

— Милый мой, бесценный… Малышка зовет свою мамочку? Она подняла его на руки и прижала к груди.

— Смотри, Эстер, какой глупенький этот маленький мальчик. Кричит, зовет мамочку, когда Эстер здесь, рядом. — Неловкое движение рукой, край пеленки подвернулся — и вот булавка вторично вонзается в нежную кожу, после чего женщина, наконец, обнаруживает причину столь звонкой жалобы малыша. Материнское сердце переполняется искренним раскаянием.

— А, так вот в чем дело! Плохая мамочка уколола свою дорогую крошку? Вот, вот…

Казалось, что словам не будет конца. Эстер стало немного нехорошо.

Вскоре начались и первые боли, а потом их сменила радость родов. Легко сбиться на циничный тон, говоря о собственническом характере материнской любви, однако природа неизменно утверждает его в тот самый момент, когда на свет появляется новая жизнь. И по тому же жребию судьбы, как только после первого вздоха эти жизни отбирают, откуда-то подступает чувство безмерной горечи…

Прошло некоторое время, прежде чем Эстер вновь посмотрела на младенца, только сейчас в ее сердце уже затаилась зависть. Его мать продолжала возиться с пеленками и одеялами, даже не догадываясь о том смятении, которым было охвачено все естество Эстер. Наконец, женщина вышла из комнаты, и она осталась наедине с ребенком.

Эстер легонько сглотнула. Воспоминания о былом экстазе растворились в небытии, и их место в мозгу заполнили блуждающие неясные мысли. Она очень хорошо помнила ощущение боли и последовавшие за ней крики новой жизни. А потом эта радость внезапно оборвалась. Она не могла понять сущность смерти и то, чем та отличалась от жизни, равно как и то, почему после нее в сердце всегда остается черная, непроглядная темнота. Но если бы даже эта женщина, только что вышедшая из комнаты, спросила ее об этом, Эстер и в этом случае не проронила бы ни слова.

Но теперь она знала, что такое ненависть и злоба.

Младенец начал радостно вскрикивать. Ну, что ты, словно говорил его взгляд, не грусти, Эстер. Не знаю, почему тебе так невесело, но ведь жизнь прекрасна, а потому не надо печалиться. Скоро ты обо всем забудешь так же, как и я. Смотри, какая у меня большая нога… Я знаю, что мама может иногда сильно разозлить тебя. Меня тоже. Иногда это случается. Ну, хватит, Эстер, забудь об этом. Ведь я же тебя люблю, разве не так? Разве тебя это не радует?

Эстер бесстрастно и невыразительно посмотрела на младенца, и он, отвернувшись, принялся исследовать подушку.

Без всякого предупреждения ненависть захлестнула всю ее целиком. Внезапно до нее дошло, что именно она хочет сделать. Повернув голову в сторону двери, она внимательно прислушалась. Ни звука. Потом снова посмотрела на младенца, пристально вглядываясь в его ужимки. Она все еще не знала, как именно сделает это, — лишь чувствовала, что хочет именно этого, да так, как, пожалуй, ничего не хотела за всю свою недолгую жизнь.

Попка ребенка взметнулась ввысь, закачалась из стороны в сторону, пока сам он изо всех сил старался протиснуть голову между прутьями ограды кровати.

Между губами Эстер показался кончик розоватого языка, а сама она чувствовала, словно что-то давит ей внутри горло. Она двинулась вперед, затем резко остановилась. Почувствовав, что голова у него слишком большая, ребенок отпрянул назад и завалился на спину.

Он уже собирался было поднять вверх ноги и даже прикоснулся к ним ладонями, когда его взгляд столкнулся со взглядом Эстер. Из груди младенца вырвался резкий сдавленный крик — и в это мгновение она прыгнула ему на грудь. Крик перерос в вопль. Дрожа от переполнявшей ее ненависти, Эстер, как безумная, принялась рвать маленькое тельце.

С шумом распахнулась дверь, и в детскую вбежала мать ребенка. Эстер металась и крутилась, но теперь уже боролась за свою собственную жизнь, пытаясь вырваться из удушающих рук женщины, утопившей ее новорожденных котят.

Настоящее название этого места — атолл Тао, и оно до сих пор сохранилось на отдельных картах, однако после того как в Туамоту появился Кошатник, люди окрестили атолл «Кошачьим островом». С тех пор так и повелось — не атолл Тао, а «Кошачий остров».

Этот небольшой, имеющий форму полумесяца коралловый островок расположен примерно в семидесяти милях к северо-западу от Пука-Пука. Место это с давних времен считалось у туземных полинезийцев запретным, и они ни за что на свете не согласились бы не только ступить на него, но и даже просто приблизиться на достаточно близкое расстояние. Я не знаю, какое местное поверье изначала наложило на этот атолл своего рода заклятье, однако практически каждому известно, почему оно стало своего рода табу в настоящее время. Никто — белый или полинезиец — с тех пор не появлялся в тех краях; люди попросту не осмеливаются пойти на такой шаг.