Подозрение - Дюрренматт Фридрих - Страница 3

– Два месяца, – ответил комиссар. – Я должен лежать еще два месяца.

Хотел этого шеф или нет, а пришлось начинать.

– Знаете, комиссар, предельный возраст, – выдавил он из себя. – Предельный возраст на службе. Вы ведь понимаете: закон есть закон.

– Понимаю, – ответил больной не моргнув глазом.

– Всему свой черед, – сказал Лютц. – Вы должны себя беречь, комиссар, это сейчас самое главное.

– Ну, а как современная научная криминалистика, благодаря которой преступника обнаруживают, как яркую банку с конфитюром? Кто заступит на мое место? – хотел узнать старик.

– Ретлисбергер, – отвечал шеф. – Он уже принял ваши дела.

Берлах кивнул:

– Ретлисбергер и его пятеро детей будут рады повышенному окладу, – сказал комиссар и спросил: – С нового года?

– С нового года, – подтвердил Лютц.

– Итак, значит, до пятницы я продолжаю быть комиссаром, – сказал Берлах. – Рад, что закончил государственную службу, в свое время турецкую, а теперь бернскую. И вовсе не потому, что теперь нужно больше свободного времени, чтобы читать Мольера и Бальзака, а оттого, что буржуазный порядок не является лучшим.

Он хорошо разбирается во всем этом. А люди всегда одинаковы, ходят ли они по воскресеньям в Айя Софию или же в бернский собор. Крупных жуликов не трогают, а пузатую мелочь бросают в тюрьму.

Вообще на свете целая куча преступлений, и на них не обращают внимания, потому что они более эстетичны, чем бьющее в глаза убийство, о котором к тому же напишут в газетах. Мир небрежен и скверен и поэтому катится к черту. Государственной службе больше не нужна такая старая ищейка, как он, потому что слишком много пустяков, слишком много вынюхивания, а настоящая дичь, за которой есть смысл и должно охотиться, находится под охраной закона, как в зоопарке.

У доктора Люциуса Лютца от таких слов вытянулось лицо, разговор был ему неприятен, и он считал неуместным молчать, слушая такое крамольное мнение, однако старик в конце концов был болен, да к тому же уходил на пенсию.

– К сожалению, пора идти, – сказал он, проглотив эту пилюлю, – у меня в половине двенадцатого заседание в совете помощи бедным.

– Ну что ж, совет помощи бедным должен иметь с полицией более тесный контакт, чем с министерством финансов, – заметил по этому поводу комиссар.

Лютц приготовился уже выслушать нечто более ужасное и с облегчением вздохнул, услышав слова Берлаха;

– Могли бы вы мне сделать одолжение именно сейчас, когда я болен и ни на что не способен?

– Конечно, конечно, – обещал Лютц.

– Знаете что, речь идет об одной справке. Я вообще любопытен, а здесь в постели для гимнастики ума решаю криминалистические ребусы. Разве может старая кошка перестать ловить мышей? Я нашел в «Лайфе» фотографию врача-эсэсовца по имени Неле, из концлагеря Штутхоф. Наведите справки, что с ним стало. Может быть, он еще жив в какой– нибудь тюрьме. Для этого у нас имеется Интерпол, а с тех пор, как СС объявлена преступной организацией, это ничего не стоит.

Лютц все записал, и они простились.

– Всех благ – и выздоравливайте, – сказал он, пожимая руку комиссара. – Я сообщу вам все, что узнаю, еще сегодня вечером, и тогда вы можете дать волю вашей буйной фантазии. Впрочем, Блатер тоже здесь и рад вас приветствовать. Я подожду его внизу, в машине.

В комнату вошел высокий полный Блатер, а Лютц ушел.

– Приветствую тебя, Блатер, – сказал Берлах полицейскому, часто работавшему у комиссара шофером. – Очень рад видеть тебя.

– Я тоже очень рад, – ответил тот. – Если бы вы знали, комиссар, как вас не хватает! Повсюду не хватает.

– Ну, Блатер, теперь на мое место придет Ретлис-бергер и запоет по-своему. Это уж я себе представляю, – ответил старик.

– Скверно, – сказал полицейский. – Впрочем, я думаю, что Ретлисбергер будет тоже рад, когда вы выздоровеете.

Берлах спросил, не знает ли Блатер антикварного магазина на улице Мате, который принадлежит седобородому еврею Файтельбаху.

Блатер; утвердительно кивнул:

– Тот самый, с неизменными почтовыми марками на витрине.

– Сходи туда после полудня и скажи Файтельбаху, чтобы он прислал мне в Салем «Путешествия Гулливера». Это последняя услуга, которую ты можешь мне оказать.

– Ах, ту книгу с лилипутами и великанами? – удивился полицейский.

Берлах засмеялся.

– Знаешь, Блатер, я так люблю сказки!

В смехе комиссара было что-то загадочное; однако полицейский не отважился его расспрашивать.

ХИЖИНА

Лютц позвонил еще в среду вечером, когда Хунгерто-бель сидел у постели друга. Немного позже он должен был оперировать и поэтому попросил сестру принести чашку кофе. В этот момент раздался телефонный звонок, прервавший их разговор.

Берлах снял трубку и стал внимательно слушать. Через некоторое время он сказал:

– Хорошо, Фавр, пришлите мне сюда весь материал, – затем повесил трубку. – Неле мертв, – промолвил он.

– Слава богу! – воскликнул Хунгертобель. – Мы должны это отпраздновать, – и закурил другую сигару. – Будем надеяться, что медсестра меня не увидит, – добавил он.

– Уже в полдень она собиралась мне прочесть нотацию, – сказал Берлах, – однако я сослался на тебя, и она ответила, что на тебя это очень похоже.

– Когда же Неле умер? – спросил врач.

– Десятого августа сорок пятого года. Установлено, что он покончил жизнь самоубийством при помощи яда в одном из гамбургских отелей, – ответил комиссар.

– Вот видишь, – кивнул Хунгертобель, – теперь остатки твоих подозрений развеются, как дым сигары.

Берлах следил за кольцами дыма, которые со смаком пускал Хунгертобель.

– Подозрения чрезвычайно трудно развеять, потому что они чрезвычайно легко возникают вновь, – ответил он задумчиво.

– Нет, комиссар неисправим, – засмеялся Хунгертобель, он-то считал, что вся эта история не стоит выеденного яйца.

– Первая заповедь криминалиста, – ответил старик, а затем спросил: – Самуэль, ты был близко знаком с Эменбергером?

– Нет, – ответил Хунгертобель. – И, насколько мне известно, из наших студентов с ним не дружил никто. Ганс, я все время думаю об этой фотографии в «Лайфе».

И знаешь, почему я принял этого зверя врача-эсэсовца за Эменбергера? Многого на фотографии не увидишь, и сходство должно исходить из наличия каких-то других фактов. Я уже давно не вспоминал одну историю, и не потому, что она произошла много лет назад, а оттого, что она отвратительна. Ты знаешь, Ганс, я однажды присутствовал при операции, которую сделал Эменбергер без наркоза. Это была как бы сцена из жизни ада, если таковой существует.

– Существует, – ответил Берлах. – Итак, Эменбергер однажды такое проделал?

– Тогда не было другого выхода, – продолжал врач, – а бедный парень, которого оперировали, жив до сих пор. Если ты его увидишь, он всеми святыми поклянется, что Эменбергер дьявол, и в общем будет не прав, ибо без Эменбергера он был бы мертв. Однако, честно говоря, я его понимаю. Это было ужасно…

– Как это произошло? – спросил Берлах. Хунгертобель сделал последний глоток из чашки и зажег еще раз сигару.

– Собственно, волшебством это не было. В нашей профессии, как и в любой другой, чудес не бывает. Для этого нужен был перочинный нож, мужество и знание анатомии. Но вряд ли кто-нибудь из нас, молодых студентов, тогда отважился бы на это.

Нас было тогда пять медиков, и мы поднялись из Кинталя на массив Блюмлисальн. Уже не помню точно, куда мы совершали восхождение, поскольку никогда не был ни хорошим альпинистом, ни географом. Кажется, это было в июле 1908 года. Мне четко запомнилось жаркое лето. Мы заночевали в альпийской хижине, стоявшей на лугу.

Это странно, что больше всего на свете запомнилась эта хижина. Когда она мне снится, я просыпаюсь в холодном поту, хотя и не думаю о том, что в ней произошло. Конечно, она точно такая, как все остальные пастушьи хижины, пустующие зимой, а ужасное только плод моей фантазии. В детективных романах часто читают о хижинах, куда заманивают людей, потом истязают. Вот таким и остался в моей памяти этот пастуший дом. Вокруг него росли сосны, недалеко от двери был колодец. Бревна были не черными, а белесыми и гнилыми, повсюду в щелях росли грибы. Однако я точно помню необъяснимый ужас. Он охватил меня, когда мы приближались к стоявшей во впадине хижине по усеянному обломками скал лугу, на котором в это лето скот не пасли. Я убежден, что этот ужас охватил всех, исключая Эменбергера, Разговоры прекратились, все молчали. Темнеть начало, прежде чем мы достигли хижины, и наступавший вечер был страшен оттого, что в течение невыносимо долгого времени на всем этом безлюдном мире из снегов и камней лежал странный глубокий красный свет; смертельное неземное освещение, как на планете, движущейся от Солнца дальше, чем наша Земля, окрасило наши лица и руки. Мы влетели в хижину, как будто за нами кто-то гнался. Сделать это было легко, поскольку дверь не была закрыта. Еще в Кинтале нам сказали, что здесь можно переночевать. Внутри, кроме жалких нар, ничего не было. Однако в слабом свете, падавшем сверху, мы увидели под крышей солому. Наверх вела черная, покривившаяся лестница с присохшим на ней прошлогодним навозом. Эменбергер, как будто зная, что произойдет, торопливо принес из колодца воду; мы разожгли в примитивном очаге огонь и отыскали котелок. Случилось так, что в этой странной обстановке страха и усталости произошло несчастье: один из нас получил опасную для жизни травму. Это был сын крестьянина, толстый люцернец, вместе с нами изучавший медицину, для чего, так никто и не узнал, поскольку через год он бросил учебу и занялся хозяйством. Этот немного неуклюжий малый сорвался со сломавшейся лестницы, ударился горлом о выступавшую из стены балку и со стоном рухнул на землю. Удар был сильным. Сначала мы думали, что он что-то сломал, но через некоторое время несчастный стал задыхаться. Мы вынесли его наружу и положили на скамью. Солнце уже зашло, и он лежал в лучах этого ужасного кроваво-песочного света, струившегося через многослойные облака. Его вид был страшен, налившаяся кровью шея распухла, голова повернулась в сторону, а кадык сильно вздрагивал. Мы с ужасом заметили, что лицо, освещенное адскими лучами горизонта, становилось все темнее, почти черным, а широко открытые глаза блестели на лице, как два мокрых камня. Мы в отчаянии старались ему помочь мокрыми компрессами. Шея раздувалась все больше и грозила его задушить. Мы понимали, что ему грозит смерть, но помочь не могли. У нас не хватало опыта и знаний. Хотя мы и знали, что можно сделать срочную операцию, однако никто не отважился на это. Эменбергер понял все и не стал медлить. Он внимательно осмотрел больного, дезинфицировал в кипящей воде на плите перочинный нож и затем сделал разрез, называемый трахеотомией. При этой операции, чтобы дать доступ воздуха, нож вводится в горло над гортанью.