Мышонок и его отец - Хобан Рассел Конуэлл - Страница 2
- Предыдущая
- 2/39
- Следующая
– Ну, это, естественно, лежит за пределами моего опыта, – сказала слониха, – но смею предположить, что тогда ты просто выходишь в мир и делаешь то, что умеешь. Танцуешь, например, или вертишь мяч, смотря по обстоятельствам.
Малыш вспомнил резкий ветер, задувавший в дверь, и огромное лицо уставившегося на него бродяги за окном, на фоне серого зимнего неба. Теперь небо обратилось в занавес безмолвной тьмы за фонарём и снежными хлопьями. А в кукольном доме было светло и тепло, и чайник сверкал на ослепительно белой скатерти.
– Не хочу выходить в мир, – заявил мышонок.
– Увы, ребёнок дурно воспитан, – пояснила слониха кукольному джентльмену, сидевшему ближе всех к окну. – Но разве могло быть иначе? Бедняжка, он ведь рос без материнского наставления.
– РАСПРОДАЖА, – отозвался джентльмен. – РАСХОДИТСЯ ВСЁ.
– Вы совершенно правы, – согласилась слониха. – Всё так или иначе расходится. Движется всё, и каждый должен делать то, ради чего его заводят. Я – прогуливаться перед своим домом, как от меня и ожидают; вы – пить чай, как ожидают от вас. А от этого юного мышонка ожидают, что он выйдет в мир вместе с отцом и будет танцевать по кругу.
– Но я не хочу, – пропищал малыш и расплакался странным, тоненьким, жестяным, резким звоном, от которого задребезжали оба – и отец, и сын.
– Ну-ну, не плачь, – попросил отец. – Не надо, пожалуйста.
Но все игрушки в магазине уже его услышали.
– Перестаньте! Прекратите немедленно! – раздались недовольные окрики, но тотчас же стихли, потому что за дело взялись старые ходики, всех перепугав мерным гулом своего медного голоса.
– Напоминаю правила заводных механизмов, – прогудели они. – Никаких разговоров до полуночи и после рассвета. Плакать на работе воспрещается.
– Но он же не на работе, – возразила тюлениха. – У нас сейчас нерабочее время.
– Игрушки, которые плачут в нерабочее время, иногда плачут и на работе, – отрезали ходики, – а тут уж добра не жди. Умный поймёт.
– Да успокойся же, – сказала мышонку слониха. – Я спою тебе колыбельную. Слушай внимательно.
Мышонок перестал плакать и навострил уши, а слониха запела:
– Ты – моя мама? – спросил мышонок. Он понятия не имел, что это такое – мама, но сразу же понял, что ему она очень-очень нужна.
– О господи! – воскликнула слониха. – Ну конечно же нет! Я не твоя мама. Я просто спела песню, которую когда-то пела своему медвежонку одна плюшевая медведица.
– Ну тогда, может, ты станешь моей мамой? – не отставал мышонок. – И будешь петь мне всегда? Может, мы останемся здесь все вместе и будем жить в этом красивом доме с гостями? И никуда отсюда не уйдем.
– Ишь чего выдумал! – фыркнула слониха. – Сил моих больше нет, – пожаловалась она кукольному джентльмену, – честное слово! Стоит только с этим случайным элементом на прилавке поговорить вежливо – и сами видите, что получается!
– Двадцатиоднодюймовый цветной кинескоп, – предположил джентльмен. – Боли в спине и мышечное напряжение. ТРОГАТЕЛЬНАЯ ИСТОРИЯ ЛЮБВИ, КОТОРАЯ СОГРЕЕТ ДУШУ ВСЕЙ СЕМЬЕ.
– Вот болван! – разозлилась слониха, и до самого утра больше никто на прилавке не промолвил ни слова. Снежинки за окном кружились, то вспыхивая в пятне фонарного света, то вновь исчезая во тьме; стенные ходики неспешно отсчитывали долгие часы мрака, а в кукольном домике продолжалось беззвучное чаепитие.
На следующий день отца и его мышонка продали. Слониха всё так же прохаживалась взад-вперёд, тюлениха вертела мяч на носу, леди и джентльмены сидели над своими чашечками, а папу и сына уложили в коробку, завернули и унесли.
Когда их распаковали, оказалось, что они уже не в магазине, а стоят под рождественской ёлкой вместе с другими игрушками. Ёлка была увешана лампочками и ангелочками и благоухала хвойным лесом. В камине потрескивал и гудел огонь, дети и кошка лежали на коврике, свернувшись калачиком, а игрушки разыгрывали перед ними представление. Пушистый белый кролик бил в тарелки с тоненьким звоном; жестяная обезьянка играла на скрипочке «Голондрину»; жестяная птичка усердно клевала пол. А мышонок с отцом танцевали.
Вокруг них громоздились коробки с подарками в ярких обёртках, но заводные игрушки были детям не игрушка: каждый год взрослые доставали их с чердака вместе с ёлочными украшениями, а после Рождества всякий раз упаковывали и прятали. «Любуйтесь сколько хотите, – говорили взрослые детям, – но заводить их будем мы. Так-то они уж точно не сломаются и будут радовать нас еще много-много лет».
Мышонок с отцом танцевали под ёлкой каждый вечер, а каждую ночь (пока люди спали) разговаривали с другими игрушками. Обезьянка жаловалась, что её заставляют пиликать на дрянной скрипчонке раз за разом один и тот же мотив; птичка жаловалась, что ей приходится клевать голый пол; кролик – что в его тарелках нет ни малейшего смысла. А вскоре и мышонок с отцом начали жаловаться на то, как это бессмысленно – раз за разом танцевать по кругу, который никуда не ведёт.
Но каждый вечер игрушки исправно давали представление, и каждый день ковёр осыпающихся с ёлки иголок у них под ногами становился всё толще, и вот наконец праздник подошёл к концу. Ёлку выбросили, а игрушки упаковали и отнесли на чердак вместе с украшениями. Там они лежали все вместе в одной коробке, в тёплом, сухом, резком запахе чердачных балок и в тусклом свете оконных стёкол, мутных, затянутых паутиной. Долгими днями и ночами они слушали, как барабанит по крыше дождь и ветер качает деревья, но полуночный бой часов не долетал до них из гостиной, и ни разу никто не позволил им сказать хоть слово. Так они и пролежали в молчании целый год, а потом их опять поставили под ёлку.
И четыре Рождества пришло и ушло, прежде чем наступило пятое – не такое, как другие.
– Заведите нам игрушки! – попросили дети, улёгшись на коврик у камина и подперев ладонями щёки.
– Мышонка-папу завели, и он, как всегда, двинулся в танце по кругу, раскачивая малыша на руках. Мимо сына проносились круг за кругом комната, ёлка, лица, озарённые светом камина… всё как всегда, но на сей раз появилось кое-что новое. Среди подарков стоял кукольный домик – маленький, одноэтажный, с узором красного кирпича, отпечатанным на фибровых стенах.
Кружась вместе с отцом, малыш заглянул в окно кукольного дома. Там за столом сидели крохотный плюшевый мишка и розовая фарфоровая куколка, а на столе стоял чайный сервиз, по сравнению с ними просто огромный. Круг за кругом мышонок-сын танцевал, то взлетая кверху, то опускаясь на руках отца, и кукольное чаепитие за окошком проносилось мимо него круг за кругом.
Тот, другой кукольный домик – каким же он теперь казался далеким! Как же далеко осталось то, другое чаепитие, и все эти элегантные леди и джентльмены, и слониха, которая могла бы стать его мамой! Мышонок-сын знал, что он на работе, но все равно заплакал.
Никто этого не заметил – ни одна живая душа, кроме кошки. Кошка привыкла к заводным игрушкам и больше не обращала на них внимания, но странные всхлипы этого мышиного детёныша напугали её и потрясли. Нацелившись было на игрушку, она выгнула спину дугой, но тотчас отскочила и взвилась на стол, задев тяжеленную цветочную вазу. Ваза грохнулась прямиком на мышонка с отцом. И разлетелась вдребезги – а игрушка расплющилась.
Ранним утром следующего дня через городок проходил бродяга – как и каждую зиму. Пёсик по-прежнему бежал за ним по пятам, а бродяга шагал по заснеженной улице. У дома, где жили дети и взрослые, он порылся в мусорном ящике – не найдётся ли чего-нибудь полезного, взял пустую банку из-под кофе и пачку газет и двинулся обратно на свалку старых автомобилей, в одном из которых провёл прошлую ночь. Только тут он обнаружил среди газет мышонка с отцом – сплющенные почти в лепёшку, они по-прежнему крепко держались за руки.
- Предыдущая
- 2/39
- Следующая
