Корона, Огонь и Медные Крылья - Далин Максим Андреевич - Страница 97
- Предыдущая
- 97/102
- Следующая
Я дико оглянулась — и увидела Доминика.
— Отдайте прах праху, ваше высочество, — сказал он. — Думайте о ее душе, а не об этом бедном теле, которое душа уже покинула.
— Сколько потерь может вынести человек, брат Доминик? — спросила я устало. — Я знаю, что должна жить ради сына, но тяжесть дорог и боль утраты убивают меня.
— Вы скоро увидетесь с Тхарайя, — сказал Доминик. — Рядом с ним вам станет легче.
— Я встречусь с ним, чтобы расстаться, — сказала я. — Вы не знаете, ваше преподобие.
— Я знаю, — сказал монах тихо. — Но пока — не теряйте надежды.
Мне было приятно его слушать, но я не могла отделаться от мысли, что эти слова — красивая ложь.
Отряд Антония шел по карнизу вдоль пропасти; под нами клубился туман или облака — а над облаками, на другой стороне ущелья в солнечных лучах реял розовый город. Я видела королевский замок, возвышавшийся над прочими зданиями точеными остриями башен, и слезы снова наворачивались на глаза. Родной дом Раадрашь который она уже не увидит — вот что не выходило у меня из головы.
А Шуарле, кажется, дышал, но не шевелился. Я думала, что останусь с малышом совсем одна, когда он умрет; мне хотелось избавиться от этой нестерпимой мысли хоть на некоторое время, но она все возвращалась и возвращалась.
Я не видела, как летят аглийе — в глазах все было серо от слез — но услыхала свист медных крыльев, разрезающих воздух. Рука Шуарле дрогнула в моей руке. Воины Тхарайя приближались, я прозрела от сияния солнечных лучей на их медных телах — но не могла радоваться.
Отряд Антония остановился на плоском месте между горными хребтами. Каменная площадка поросла цветущим кустарником, пробивающимся сквозь щели в скале. Антоний, глядя вверх, оперся ладонью на каменную стену — и в ней вдруг открылся зияющий провал, ведущий куда-то во тьму; из дыры медленно потек темный дым, пахнущий серой и тлением. Антоний отпрянул; я подумала о костях, которые шевелятся под камнями, желая подняться — и содрогнулась.
Тхарайя опустился рядом с провалом. Я узнала его, когда он был еще с крыльями — и я узнала его выживших бойцов. Они складывали крылья, меняя обличье: Зеа-Лавайи с головой, перевязанной окровавленным платком… Йа-Кхеа, рубаха из-под проклепанной сталью кожаной безрукавки висит клочьями… Керим — он цел, но потери стерли с его лица обычную ухмылку… Гхарнайи… Лунгашле… Вирхайя… Они все несли в когтях толстые сучья или короткие поленья.
Как в тот день, когда Керим возвратил Шуарле способность летать. Для того, чтобы разжечь на камнях чародейское пламя.
Один миг Тхарайя смотрел на меня, будто хотел спросить: "Кто ты, женщина?" В следующее мгновение я к нему подбежала.
Вспышку радости на лице Тхарайя погасила тревога. Он прижал меня к себе, вместе с Эдом, как бывало — и шепнул:
— Благодарить ли Нут, госпожа сердца моего? Я счастлив увидеть в последний раз свет твоих очей и услышать голос моего сына — но как ты сюда попала?
В последний раз…
— Тхарайя, — сказала я, вцепившись в его одежду, в его пропыленную, пропотевшую рубаху, смертельной хваткой, будто можно было удержать его на свете моими слабыми руками, — не знаю, как смогу тебе сказать… Твой отец умер на следующую ночь после твоего отлета. Твоя бабка, прекрасная государыня Бальш, тоже мертва — и ее убил твой брат Лаа-Гра, вероломный мерзавец. Твои женщины убиты — все, кроме меня и Далхаэшь. Твои близнецы вывели нас с Раадрашь из дворца потайным ходом, чтобы мы смогли встретиться с тобой — и погибли, защищая нас от вставших мертвецов. А Раадрашь — вот… она отвлекла чудовищ, охотившихся на меня. Думаю, они все равно бы меня сожрали, если бы отряд Антония не проходил тою же дорогой… Мне так больно, Тхарайя… Мой Шуарле умирает. Я провожу тебя и останусь совсем одна. Как ты меня бросишь?
Я выпалила все это, уткнувшись ему в грудь — и он поднял мое лицо. Не знаю, чего ему это стоило — но мой государь улыбался.
— Я не смогу тебя бросить, госпожа сердца моего, — сказал он, гладя меня по щекам. — Буду твоей сторожевой тенью, твоим ветром с гор, твоим дождем в жару, твоим рассветом в ночи. Частичка моей души вернется к тебе в Хатшеа. Не плачь, бесценная — птицы не оставят тебя. Государь Ройглеа, отец Раадрашь, примет тебя как дочь, ты вырастишь нашего сына в тишине — ему командовать моей крылатой армией…
— Оставишь Ашури подлецу и убийце? — прошептала я.
— Оставлю Ашури живой. Не дам Ашури стать мертвой землей с ветром в развалинах. И Ашури доживет до истинного владыки. Государи смертны, солнцеликая госпожа моя — а земля должна жить вечно. Не режь мое сердце слезами — они стоят дороже подгорных алмазов.
Я плакала, Тхарайя целовал меня — и я думала, что ему солоны эти поцелуи. Никто из аглийе не смотрел на нас — боялись сглазить наше последнее свидание — но я вдруг заметила, что смотрит Антоний. Доминик что-то тихо ему говорил, но Антоний не отводил глаз.
Тхарайя проследил мой взгляд.
— Думаешь о своей участи, мальчик? — спросил он Антония на языке моей родины, спокойно и холодно. — Ты останешься в живых. Тебя и твоих уцелевших солдат мои воины проводят до побережья, до Лаш-Сайи. Там вы заплатите купцам-огнепоклонникам, и они доставят вас на Холодный мыс. Рукой подать до ваших земель.
Антоний хотел что-то сказать, но сглотнул и запнулся.
— Теперь ты думаешь о деньгах? — спросил мой государь с еле заметной тенью насмешки. — Я заплачу тебе за огненные жерла, доставшиеся моей армии. Если ты оставишь мне человека, сведущего в стрельбе из них — получишь больше.
У Антония дернулась скула.
— Я думал, твои драконы собирали хворост, чтобы спалить меня, — сказал он с нервной и какой-то беспомощной улыбкой. — В этом видится смысл, хоть он мне и не нравится… Но — тебя?! За что?! Почему?!
— Какая тебе разница, мальчик? — усмехнулся Тхарайя, пожимая плечами. — Ты уже сделал все, что мог. Твоя история кончилась. Ты уйдешь после того, как я закончу все дела и мои воины освободятся. Живи, как хочешь, умри, как хочешь. Нут, очевидно, не пожелала, чтобы ты погиб в горах — быть может, для того, чтобы мы с тобой подвели итоги.
— Ветер! — воскликнул Антоний совсем по-детски. — Это, ей-богу, нечестно! Монах рассказывал мне — а у меня в голове не умещалось! Этот твой братец — он ведь просто мерзавец, и что будет делать твоя жена — одна?
Тхарайя пожал плечами, сказал с насмешливой горечью:
— Кто-то совершает подлости, а кто-то платит за них богам. Тебя это удивляет? Не должно бы. Не тебе, мальчик, осуждать моего брата. Отойди от меня, наконец — мне бы не хотелось тратить свои последние минуты в мире подзвездном на разговоры с тобой.
— Государь, — вдруг сказал Доминик, — скажи, нельзя ли пожертвовать мной? Я знаю, что выбор должен быть доброволен и свершен из любви к этой земле — право, я подхожу. Государь, поверь, я люблю ваш мир всей душой… — и, когда Тхарайя отрицательно тряхнул головой, а Антоний издал невнятный протестующий возглас, торопливо добавил, — я устал, государь. Я ранен, болен… я все равно умру скоро. Пожалуйста, позволь мне сделать это!
Глаза монаха светились, хоть в них и стояли слезы. Он говорил так истово, что ни у кого из слушавших не возникло ни тени сомнения в его решимости и силе. Тхарайя печально улыбнулся.
— Я это не возьму, солнечный воин, — сказал он тихо. — Я благодарен тебе, я не сомневаюсь в твоей отваге и любви, но, прости меня, это — путь гранатовой крови.
— Так дело в этом! — вскричал Антоний, и у него на щеках вспыхнули красные пятна. — Кровь! Королевская кровь, ты хочешь сказать?! Ну вот что, Ветер! Знаешь ли, это — мое дело. Ты можешь говорить что угодно — но это, пламя адово, мое дело!
Тхарайя взглянул на него, будто впервые увидев:
— Что ты называешь своим делом, Антоний? Ты понимаешь, о чем говоришь? Ты слышишь безумие в собственных словах — или оно слышно только мне?
Антоний сжал кулаки.
— Ты не можешь так со мной поступить, Ветер! — выкрикнул он. Вокруг столпились северяне и аглийе вперемежку, и все, кажется, были поражены. — Ты не можешь так унижать принца! Ты хочешь, чтобы я посмотрел, как умирают короли, а потом отправился восвояси, как побитый пес! Да, я проиграл войну — но это пустяки, сравнительно: бывает, и великие воины проигрывают. Дело не в этом, ты все понимаешь — я проиграл память о себе, вот что! О тебе и так будут петь песни — а обо мне как вспомнят, Ветер?!
- Предыдущая
- 97/102
- Следующая
