Корона, Огонь и Медные Крылья - Далин Максим Андреевич - Страница 60
- Предыдущая
- 60/102
- Следующая
— Будешь спать в моем шатре.
А Доминик усмехнулся хмуро и почти зло, дернул плечом, и спросил:
— Боишься мертвеца?
Боже Святый, как же с ним было тяжело! Я опять еле успел удержаться, чтобы не наподдавать ему хорошенько — лично — но вовремя сообразил, что особе королевской крови, вроде бы, не к лицу выходить из себя по любому поводу, и сказал снисходительно:
— Я, конечно, ничего не боюсь, просто хочу, чтобы ты помолился на ночь. Языческие земли, все-таки.
Доминик пожал плечами и сказал так равнодушно, что просто неприлично прозвучало:
— Ладно, помолюсь, — а потом вошел в шатер вслед за мной.
"Ладно" — не угодно ли?! Это он так согласился. Будто его, голодранца, каждый день приглашал помолиться наследный принц! Всего имущества, что балахон с веревкой вместо пояса, стоптанные башмаки, затрепанное Писание и медное Око со стекляшкой какой-то вместо зрачка — а вид такой, будто Иерарх его рукоположил в наставники и дал приход размером с графство!
— Ты специально ломаешься? — спрашиваю. — Цену себе набиваешь? Так просто скажи, сколько ты стоишь — тебе заплатят. Чего хочешь? Быть моим духовником? Придворным проповедником? Земли? Денег? Можешь просто сказать — без всех этих ужимок?
Он вздохнул и сел на ковер в стороне, чуть не спиной ко мне. Просто отвернулся, как от хама какого-то! И сказал куда-то в сторону, глухо:
— Да ничего мне не надо, а от тебя — тем более! Я в миру — герцог Дамиан Златолесский, от своих денег и земель отказался ради служения Господу, а ты мне твои предлагаешь… Ты слишком привык покупать, принц. Даром не дают?
От таких слов уже я как-то растерялся. Прямо не знал, что ему ответить. Было зверски неприятно, даже в жар кинуло — но все равно я не придумал, как его осадить, а сделал вид, что к его выпаду не прислушивался и вообще собираюсь ложиться. Тогда Доминик зажег свечу и стал читать "Мир и покой даруй в час закатный".
Темнело быстро, но от свечи было очень уютно. И спать, откровенно говоря, сильно хотелось. Глаза сами собой закрывались — я же накануне почти не спал толком, да еще и Доминик отчитывал вечерние молитвы вполголоса, монотонно. Убаюкал. Но только я начал дремать, как сквозь полусон почувствовал жуткую вонищу тухлятины.
Открываю глаза — здравствуйте! Давно не виделись!
— Смерть и ад! — говорю, уже раздраженно, конечно. — Доминик, это что, вообще, такое?!
И Доминик отозвался из угла, прервав молитву, так же равнодушно, просто-таки абсолютно безразлично:
— Ты что, сам не видишь? Мертвец. Жерар. И я тебя предупреждал.
Я сел. Сон как рукой сняло. Жерар стоял рядом с моей походной постелью.
Выглядел не очень. Ну совсем не очень. Жарко было — и он уже начал гнить, позеленел, глаза вытекли, кое-где кожа лопнула и что-то под ней копошилось. Вид — с души воротит. Но он смотрел на меня своими пустыми склизкими дырами и дергал губами, будто хочет что-то сказать — а сказать уже, кажется, не мог. Я опустил глаза, чтобы не смотреть ему в рожу — и увидел ноги. Еще хуже.
Эти уроды закопали его босым. И босые ступни были все в пыли, потрескались, и из трещин текло что-то отвратительное — то ли гной, то ли сукровица. Я вдруг догадался, что он весь этот день, невидимый, тащился за нашим обозом, шел на своих мертвых ногах — и от этого понимания стало нестерпимо тоскливо.
Доминик подошел поближе, присел рядом со мной и сказал Жерару, глядя ему в лицо:
— Бедный мертвец, что же мешает тебе уснуть? Тяжкие грехи? Тогда — прости тебя Господь, я их отпускаю, упокойся с миром, — и все это так тихо и нежно, будто этот сволочной мертвец при жизни был его приятелем, а не моим. — Несчастная душа, я вижу, что твое раскаяние искренне — и епитимья уже достаточна для тебя…
Тогда Жерар повернулся к нему, протянул руку — какие-то мелкие белые червячки копошились под ногтями — и снова задергал губами и лицом. Я бы сейчас что угодно отдал, чтобы его не видеть — а он указывал гнилым пальцем на дверь и то ли бурчал, то ли тихонько хрюкал, распространяя совершенно нестерпимый смрад.
Доминик повернулся ко мне.
— Принц, — сказал он хмуро, — мне кажется, он пытается тебя о чем-то предупредить. Знать бы, о чем!
Жерар два раза кивнул, и у него внутри что-то булькнуло, будто потроха уже сгнили в кашу. Я еле удержался, чтобы не блевануть на ковер не хуже Альфонса, даже привкус желчи почувствовал на языке — а Доминик встал и подал трупу руку!
Представляете, дамы и господа, он взял за руку эту тухлятину! Не изменившись в лице! И сказал нежно и печально:
— Упокойся с миром, Жерар, не мучай себя. Отпусти свою душу туда, где ей быть надлежит, отправляйся к престолу Господню — пусть он рассудит, чего ты достоин. Тут ты уже ничем не поможешь и ничего не изменишь. Да будет с тобой милость Божья, вернись в свою честную могилу!
Тогда Жерар кошмарными рывками, с хлюпаньем каким-то, подтянул руку Доминика к своему рту — видит Бог, я подумал, что сейчас он зубами вцепится, а он поцеловал! Измазал слизью и чем-то черным, которое у него изо рта текло — но совершенно правильно приложился, как сын духовный к руке монаха. А Доминик положил вторую руку ему на голову! На пыльные, слипшиеся волосы, на эту мертвую паклю! Благословляя!
У меня просто к горлу подкатило, я едва успел отвернуться и рот зажать. Прилег на ложе, лицом вниз, чтобы через подушку не очень воняло, еле-еле отдышался. Когда повернулся, Жерара уже не было, а Доминик вытер руку об балахон и раскрыл Писание. Как ни в чем не бывало!
— С ума сойти! — говорю. — Как ты можешь?!
Доминик посмотрел на меня — а физиономия у него была безнадежная. Жутко усталая и безнадежная. Мне на минутку даже жаль его сделалось. Вздохнул, как всхлипнул, и сказал:
— Кто тебе сказал, что я могу? Я тоже не могу. Но я много чего не могу — а приходится это делать. Прикажи проверить караулы и ложись спать. Кажется, Жерар больше не придет, сегодня, во всяком случае.
Я вышел из шатра распорядиться. Постоял немного, пока караульные перекликались. Ночь пахла сухой травой и медом, кузнечики трещали, дул ветер, прохладный и очень приятный. Совсем стемнело, только вокруг лагеря горели костры.
Меня перестало мутить, и я вернулся. В шатре запах Жерара выветрился мало-помалу. Доминик сидел у моей постели, читал — и поднял на меня глаза:
— Ложись спать, — сказал. — Скорее. Я не знаю, сколько у тебя выйдет проспать, так что ложись прямо сейчас.
Я даже пропустил мимо ушей, что он мной командует, как мальчишкой. Лег, послушался и все. Только спросил:
— Ты думаешь, ночью кто-нибудь нападет?
А Доминик ответил:
— Так думает Жерар. А святые отцы говорят, что преступившие границу долины смертной тени видят дальше, чем живые. Поэтому постарайся отдохнуть хоть немного.
Тогда я закрыл глаза и заснул почти сразу же. Просто-таки провалился в сон. И ничего не снилось.
Я проснулся от запаха языческого курения и розового масла — очень приятный запах.
Открыл глаза, увидел, что свеча в подсвечнике уже сгорела на две трети. Доминик положил открытое Писание на край ложа рядом с моим боком, облокотился на него, голову опустил на руки и дремал. А у входа стояла девка.
Язычница.
Сказать, что красивая, или, там, соблазнительная — ну, просто все равно, что совсем ничего не сказать! Всей одежонки на ней — только золотые и рубиновые побрякушки, сережки, цепочки, да еще косы еле прикрывали тело. Грудь в какой-то сбруйке из позолоченных ремешков, приподнята, но вся наружу. А на самом пикантном месте — кованый золотой треугольничек в виде цветка лилии. Ножки — длинные и полненькие. И все это вместе выглядело и пахло, как медовое пирожное.
Смотрела на меня — глазищи темные, влажные, громадные, улыбалась, облизывала губы — вся такая медовая, золотистая, атласная, как моя рыженькая лошадка, только человек, вся такая точеная, но мягкая — и как-то это с одного взгляда чувствовалось.
- Предыдущая
- 60/102
- Следующая
