Собрание сочинений в 15 томах. Том 1. - Уэллс Герберт Джордж - Страница 6

Биология дала только первый толчок фантазии и научным интересам Уэллса. Каждое ее общее положение ему хотелось проверить на примере других наук, узнать, насколько ее выводы совпадают с выводами, сделанными в других отраслях знания, насколько они находят параллель в общественной жизни и всегда ли к ней применимы. Уже в Ройал-колледже он жадно кинулся изучать все, что должно было ему пригодиться в будущем: сочинения по истории, научные трактаты, работы искусствоведов и социологов.

Широта интересов огромная. Но она далеко не сразу принесла ему желанные плоды. А на первых порах только вред. Уэллс в числе лучших студентов окончил биологический цикл и был переведен на второй курс, где изучалась физика. Этот курс он тоже благополучно окончил, но третий курс, минералогический, не одолел. Его собственный план занятий, включавший социологию, искусство, литературу, не совпал с академическим. Уэллса отчислили. Блестящая перспектива стать ученым-биологом и автором социологических и философских трактатов снова ушла в область далеких мечтаний. Он очутился на лондонской улице без диплома и без гроша в кармане. Не блестящий, преуспевающий ученый – студент-недоучка, не сумевший оценить и удержать свое счастье.

Поиски работы привели его в новую провинциальную «академию» с директором, в сравнении с которым незабвенный мистер Морли казался просто светочем мысли, и одичавшими, некормленными учениками, которым вдалбливали в голову, что любой из них может, приняв католичество, сделаться со временем папой римским. У Морли готовили «коммерсантов». Здесь – «римских пап».

Уэллс недолго участвовал в пополнении римской курии. Сказались голодные скитания по лондонским улицам, усиленные занятия, тяжелые раздумья последних месяцев. Он слег с болезнью почек и кровохарканьем. Начался туберкулез. Мать забрала его к себе. И вот он снова в Ап Парке. У разбитого корыта. Он приобрел знания и… болезнь. Ушли несколько лет жизни. С возвращением в родные места вернулись старые страхи. Он снова боялся, что не сможет отстоять себя как личность. И теперь, отлеживаясь и отъедаясь в Ап Парке, избавленный на время от мыслей о заработке, он с новой страстью набросился на учение. Он продолжал выполнять тот самый свой план, который роковым образом разошелся с учебными планами Лондонского университета. Он уже чувствовал себя ученым. Пусть он не сделал еще ни одного открытия, он добился главного: овладел научным мышлением. Но тем острее он ощущал теперь основной свой недостаток – нехватку конкретных знаний, навыков, общей культуры. По масштабам Ап Парка он знал невероятно много. По сравнению с тем, чего хотел добиться, чудовищно мало. Надо было подняться еще на одну ступень.

В эти месяцы в нем вызревал писатель. Писатель совершенно оригинальный и новый. Из тех, что заставили какое-то время спустя заговорить о появлении литературы XX века. Он много писал в это время, и, хотя мало что опубликовал из написанного, ничто не пропало даром. В этих юношеских вещах было заключено удивительно многое от будущего Уэллса.

Совсем недавно английскому исследователю творчества Уэллса Бернарду Бергонци удалось найти в студенческом журнале один из этих ранних рассказов – «Рассказ о XX веке». Он был напечатан в 1887 году, но написан, видимо, раньше: ведь у дверей начинающего писателя не стоят курьеры, готовые, едва он поставил точку, бежать с рукописью в типографию.

Человек сделал изобретение – и умер с голоду. Зато неимоверно обогатились те, кто понимает толк лишь в выколачивании прибылей. Они дали жизнь идее изобретателя. И вот мчится по подземным туннелям поезд новой конструкции, с каждым кругом набирает скорость и не может остановиться: забыли поставить тормоза. И, наконец, ужасный взрыв сотрясает землю. Это – страшное бедствие для города. И вместе с тем избавление. Потому что в поезде ехали коронованные особы, спекулянты, лизоблюды и прихлебатели.

«Рассказ о XX веке» подписан буквами С. Б. Они напоминают принятое в Англии сокращение от «Бэчлор оф сайенс» – «бакалавр наук». Такая подпись была несколько преждевременна и скорее выдавала честолюбивые планы автора, нежели свидетельствовала о реальных его достижениях, но время, когда он приобрел действительное право ставить после своей фамилии эти две буквы, было теперь уже не за горами. В 1888 году он вернулся в Лондон и довольно скоро получил место преподавателя биологии в университетском заочном колледже. Пору провалов сменила пора успехов. В конце 1889 года Уэллс получил, заняв второе место среди экзаменующихся, степень лиценциата. Год спустя – степень бакалавра. Прошел еще год, и он получил высшую степень, которую давал педагогический колледж, – «феллоушип» (нечто вроде звания научного работника).

Наконец-то он был «устроен в жизни». Его преподавательский оклад из года в год увеличивался, он женился, снял дом, открыл счет в банке. Все, о чем мог мечтать заурядный мещанин, обнаруживший в себе способность к науке, осуществилось. Но далеко не все, о чем мечтал Герберт Уэллс.

Он теперь упорно пробивался в журналистику. Это требовало времени, новых навыков, упорной работы. Несколько раз Уэллсу начинало казаться, что он уже занял прочное место среди пишущей братии, но тем больнее била по его самолюбию какая-нибудь новая встреча с редактором, для которого, как выяснялось, он по-прежнему был ничем. И все же он довольно быстро достиг своего. Он писал живо, остроумно, располагал материалом, недоступным для рядового участника еженедельных изданий. Сотрудничеством такого человека трудно было пренебречь. Вскоре он уже не обивал пороги редакций. Теперь редакции сами обращались к нему. Он приобрел известность.

Но Уэллсу этого было мало. Он мечтал переделать литературу по-своему, добиться права на полную самостоятельность суждений, на собственную форму выражения. И работать не где-то около литературы – в самой литературе.

В 1895 году на долю Уэллса выпал первый крупный литературный успех. Мало даже сказать «крупный успех» – он опубликовал «Машину времени», произведение новаторское, означавшее поворот в судьбе целого литературного жанра, а впоследствии, когда было оценено по достоинству сделанное Уэллсом, ставшее одним из краеугольных камней его славы и положения «живого классика».

Но этот будущий классик отнюдь не был преисполнен олимпийского спокойствия. Ни в жизни, ни тем более в творчестве. Слишком о многом ему надо было сказать. Его размышления о судьбах цивилизации были навеяны сегодняшним днем – той Англией, в которой он жил. Англией семидесятых, восьмидесятых, девяностых годов, когда никто не задумывался еще об атомном оружии, не помышлял о планетарном вмешательстве человека в дела природы, не верил по-настоящему в грядущие перемены. То, о чем говорил Уэллс, отнюдь не было спокойным разъяснением и уточнением общеизвестного. Это была яростная попытка внедрить свои мысли в головы людей, желающих слышать только о приятном, растормошить их, выбить почву из-под ног спокойных и благодушествующих. «Во всех своих произведениях, – говорил Уэллс в „Опыте автобиографии“, – писал об изменении жизни и о людях, думающих, как ее изменить. Я никогда просто не „изображал жизнь“. Даже в самых на первый взгляд объективных книгах, мною созданных, скрыта критика современности и призыв к переменам».

«Во всех своих произведениях», – коротко сказал Уэллс. Но стоит пробежать глазами список этих произведений, и трудно сдержать удивление. Когда дотошные исследователи подсчитали, сколько слов написал Уэллс в течение жизни, то итог получился внушительный – более двенадцати миллионов. Вот какую массированную атаку предпринял Уэллс на умы своих современников!

Подготовкой к писательству, как выяснилось, было все его прошлое. В неожиданно явившемся литераторе не пропал ученый. Это сказалось в жанре, к которому первоначально обратился Уэллс, – жанре научной фантастики, в словоупотреблении, напоминавшем зачастую язык препараторской, лекционных залов и ученых трактатов и казавшемся поэтому непривычным (сейчас, когда научные термины и обороты на каждом шагу проскальзывают в нашей речи, язык Уэллса уже не производит странного впечатления). Французский историк литературы Луи Каземьян очень удачно сказал о манере, в которой написан «Тоно Бенге». По словам Каземьяна, «Тоно Бенге» представляет собой «широкое, нарисованное с редкостной силой всеобъемлющее полотно жизни, на котором светотень распределена художником с точностью, достойной зависти ученого». Это можно было бы повторить применительно ко многим вещам Уэллса. Он из тех художников, перед которыми имеет преимущество далеко не всякий ученый.