Цветы и железо - Курчавов Иван Федорович - Страница 9

У двухэтажного здания комендатуры Калачникова остановил караульный, уже пожилой солдат с темно-рыжими волосами. Он наставил автомат в грудь садоводу и так держал несколько секунд, словно ему доставляло удовольствие видеть людской страх. К недоумению караульного, старик стал в горделивую позу и произнес повелительным тоном по-немецки:

— Прошу доложить господину коменданту: прибыл профессор Калачников. Господин обер-лейтенант приглашал меня на десять часов. Через две минуты — десять…

Калачников подчеркнул слово «приглашал», и это, вероятно, возымело свое действие. Караульный, подняв брови, передернул плечами и удалился. Вернулся через минуту, пристальным взглядом осмотрел Калачникова с ног до головы и глухо сказал:

— Проходи!

Петр Петрович не спеша поднялся по крутой деревянной лестнице и остановился у двери; на медной дощечке неуклюжими буквами выцарапано по-русски:

Хельман сидел в высоком кожаном кресле. Коричневая добротная кожа местами вытерлась и побелела, деревянное основание кресла казалось отлитым из металла. «Графа Строганова, из краеведческого музея», — мелькнула догадка. Треть стола занимал письменный прибор, составленный искусным крепостным мастером из тридцати пород местных деревьев, на стене висело старинное оружие, — все это раньше находилось в музее и вот, оказывается, перекочевало сюда…

— Знакомое? — спросил Хельман, поймав взгляд Калачникова.

— Знакомое или похожее. — Калачников улыбнулся. Он обрадовался: нашелся что ответить, при этом остался спокойным.

— Знакомое. Садитесь! — пригласил Хельман. Он испытующе смотрел на Калачникова. — Говорят, что в этом кресле лет полтораста назад сидел граф Строганов?

— Да, если не ошибаюсь, это кресло когда-то принадлежало графу Строганову, — ответил Петр Петрович. Словно невзначай, продолжил: — До войны, знаете ли, захожу в музей, смотрю, в этом самом кресле сидит уборщица и чулок вяжет. — Покачал головой, сделал вид, что возмущен. — Порядка не было: на графское кресло могла усесться любая чернорабочая!

— Да! — недовольно бросил комендант и обернулся, взглянул на спинку кресла. Он поморщился, как будто только сейчас заметил дефекты.

«Вот-вот», — подумал Калачников. Конечно, историю с уборщицей он сочинил тут же, но пусть у фона Хельмана будет испорчено настроение: ведь он сидел не после графа, а после самой обыкновенной работницы!

Петр Петрович только сейчас увидел в темном углу портрет Гитлера — какое поразительное сходство с сатирическим изображением! «А ведь художник изо всех сил старался! Да такого урода самый лучший художник не сделал бы приятным человеком, — брезгливо подумал Калачников. И он тотчас осудил себя: — Что же я делаю, на моем лице все прочесть можно — и презрение, и ненависть, завалю я так все дело!..» Он показал рукой на другой портрет, стоявший боком на желтом несгораемом шкафу, и вкрадчиво спросил:

— Тоже портрет нашего фюрера?

— Фюрера, но в миллион раз меньшего! — улыбнувшись, произнес Хельман. — Фюрера Шелонска!..

Он повернул портрет, на нем во весь рост был изображен обер-лейтенант Хельман, за его спиной проступали чуть заметные очертания старинного города со шпилями кирок, одиноко торчавшими заводскими трубами, хищной стаей «мессершмиттов» в серо-желтоватом небе.

— Если не ошибаюсь, в Люксембурге? — осторожно спросил Калачников.

— Да! Работа известного художника, — небрежно ответил Хельман. — Художник раньше рисовал люксембургскую герцогиню. — Он недовольно взглянул на Калачникова. — В Европе служить лучше, профессор.

— Здесь, господин обер-лейтенант, тоже Европа, — мягко поправил Петр Петрович.

— Россия не Европа!

— Я рассматриваю вопрос с географической, а не о политической точки зрения, я ведь беспартийный человек, господин комендант.

— В России, профессор, трудно понять, кто коммунист, а кто беспартийный. Для вас я делаю исключение — вы человек старый, когда-то, как мне докладывал городской голова, воспитывались в Германии. Тут все коммунисты! Мы твердим: пришли освобождать Россию от большевиков, — не верят. Они ни во что не верят: ни в нашу великую миссию, ни в нашу победу.

— О загадочности русского человека всегда много писали, — неопределенно ответил Калачников.

— И не разгадали! — Хельман потянулся к журналу, быстро перелистал его и, найдя нужный фотоснимок, ткнул в него пальцем: — Немецкие солдаты уже снимаются у ленинградского трамвая, а Ленинград все еще продолжает сообщать в эфир, что ни один немец не ступит на священную землю их города. Разве это не фанатизм?

— Да, да, — не нашелся сказать что-либо другое Калачников.

Он смотрел на снимок, читал подпись и думал: «Неужели это правда? Неужели немецкие солдаты снялись у настоящего ленинградского трамвая? Подделали, чтобы ободрить свою армию!»

— Ленинград почти в наших руках, — продолжал Хельман, выйдя из-за стола, — а здешние мужики уходят в леса и оттуда совершают нападения. Они добровольно идут на самоуничтожение, и неизвестно, во имя какой цели это делают. Их безумство уже не спасет Ленинград, а себя они погубят. Великая германская армия может только наступать. Отступать ей противопоказано. Надо трезво оценить обстановку и признать статус-кво [5]. — Он посмотрел на большую карту, утыканную множеством флажков с рогатой свастикой, и убежденно добавил: — «Статус-кво анте беллам» [6]больше никогда не будет, надо наконец понять это обезумевшим русским мужикам. Понять и смириться с тем, что история предначертала нам приобщить дикую Россию к западной цивилизации. — Он погладил глянцевитые, лоснящиеся волосы, потрогал пальцем бугристый шрам на щеке и вдруг озабоченно спросил: — Вам нравятся Волошки, профессор?

— Чудное место!

— А земля?

— Для нашего района это — Украина…

Взглянув на Калачникова, Хельман понял, что старику неясен его повышенный интерес к Волошкам.

— Война идет к концу, профессор, — проговорил он сухо и вместе с тем торжественно. — Фюрер обещал землю на Востоке. Надо выбирать, пока есть возможность. Потом понаедут — труднее будет.

«Вот оно что! — догадался Петр Петрович. — В помещики метит. Советуется, боится, как бы не прогадать. За этим, видно, и пригласил».

— Я вас очень хорошо понимаю, господин комендант, — сказал Калачников.

Хельман встал рядом с политической картой мира, на которой черным шнуром была обозначена линия фронта. Долго смотрел на нее и, подняв указательный палец, внушительно заявил:

— Россия — колоссальная территория! Много земли! На всех хватит!

— О да, господин комендант, на всех хватит! — радостно поддержал его Калачников.

Они думали сейчас о разных вещах: Хельман об имении, а Петр Петрович о том, что русская земля сможет похоронить всех пришельцев. Хельман смотрел в лицо профессору, и ему было приятно, что этот человек так искренне улыбается. Петр Петрович видел, как легкой тенью скользнуло подобие улыбки по лицу коменданта. Хельман поднял голову и взглянул на Калачникова:

— Не прогадаю, профессор?

«О чем это он? — испуганно подумал Калачников, потеряв нить мысли. — Ах да, о Волошках!»

— Нет, господин Хельман. Прекрасная, добротная земля!

Лицо у Хельмана стало оживленным и более добродушным, хотя и не утратило своей холодности.

— У меня есть к вам еще одно дело, профессор. Вам обязательно нужно побывать в зовхозе (он выговаривал «зовхоз» вместо «совхоз») «Лесное». Там налаживает хозяйство господин Кох. Первый помещик в этой части России. У него большой сад, ягодники, оранжереи. Просил направить к нему завтра хорошего агронома, знающего здешние почвы и климатические условия.

— С удовольствием, господин комендант!

— А потом, при случае, мы съездим с вами в Волошки.

— Рад служить, господин комендант.

В комнату вошел писарь, уже пожилой солдат, и, попросив разрешения, подал развернутую папку. Хельман пробежал глазами какую-то записку, потом прочел ее более внимательно.