Цветы и железо - Курчавов Иван Федорович - Страница 12

— Вы довольны своим постом? — спросил Мизель и так посмотрел на Муркина, что даже Хельману стало не по себе.

— Весьма и весьма, ваше высокоблагородие, — ответил Муркин и низко, с достоинством поклонился.

— Вас привела к нам идейная ненависть к большевикам или что-то другое?

Вопрос был лишним, Хельман заранее знал, что ответит Муркин, он уже не раз говорил на эту тему с городским головой.

— Идейная! С большевиками у меня всегда были разногласия, и я всю свою сознательную жизнь их ненавидел. Ваше высокоблагородие, мой отец был действительным статским советником, это равно генералу. А кем стал я? Бухгалтером! Зарабатывал меньше грязного каменщика. За взятку получил должность продавца в пивной! Разве это занятие для дворянина? Ненависть к большевикам умрет вместе со мной, ваше высокоблагородие!

— Какого вы мнения о начальнике полиции?

— Как вам сказать? Бывал он и в почете у большевиков, его ведь никто не преследовал, как меня за мое дворянское происхождение. Его карьеру загубил бахус, ваше высокоблагородие!

— Что, на ваш взгляд, надо сделать, чтобы весь народ направить на борьбу с большевизмом? — спросил Мизель.

— Церковь открыть, ваше высокоблагородие, соскучился народ по вере христовой. Неплохо объявить программу.

— Церковь открыть можно. — Мизель недовольно поморщился. — А какую программу?

— Что будет в России? Очень это нужно, ваше высокоблагородие!

— В России будет германская армия! — властно произнес Мизель. — До тех пор, пока не испарится большевистский дух, а может быть, и дольше!

— Понятно. Благодарим, ваше высокоблагородие.

Мизель небрежно сказал «идите» и, выждав, когда захлопнется дверь за выкатившимся Муркиным, весело захохотал.

— Клоун, честное слово, клоун! — говорил он, сняв пенсне и протирая слезящиеся от смеха глаза. — «Программу»! Привезти батюшку-царя на российский престол или устроить что-то вроде либерального правления а ля Керенский. Ох и клоун!

— Если разобраться в его предложении трезво, Гельмут, то в нем что-то есть. Пусть не рациональное зерно, а крупинка этого зернышка. Почему нам действительно не объявить что-то вроде программы. Какая-то часть русских тогда может пойти за нами, а не за Огневыми.

— Не смеши меня, Ганс! — Мизель замахал рукой. — Сколько в Шелонске расстреляно?

— Двести евреев и примерно столько же просоветски настроенных.

— Вот и вся «программа»! И еще столько расстреляешь, и еще! Ведь победители-то мы, а победителей не судят! У побежденных останется одно право — не иметь никакого права. А сопротивление — это явление временное, пока не падет Москва. После нашего парада в Москве таких, как Огнев, русские будут приводить к нам со скрученными руками.

— Ты, Гельмут, прав, — сказал Хельман, хотя в душе не соглашался с ним. Зачем попадать под подозрение?

Начальник полиции, средних лет мужчина с выбритым красным затылком и припухшей верхней губой, ходатайствовал о немногом: разрешить полицаям пользоваться барахлишком арестованных, тем, что не потребуется для нужд немецкой армии. Он заверил, что в отношении большевиков рука у него не дрогнет. А что касается городского головы, то сказать можно так: труслив, мечтает об имении, желал бы стать богатым помещиком, работает не за совесть, а за страх.

— Ну, Ганс, я тебя поздравляю! — сказал Мизель, когда начальник полиции покинул кабинет. — Шуты! Впрочем, умнее и не нужно. И то, что они ненавидят друг друга, превосходно!

— Любят доносить друг на друга, — подтвердил Хельман.

— И вовсе хорошо!.. Кстати, Ганс, у тебя должно быть больше осведомителей. При вербовке используй любые средства. Проникнуть нужно во все слои населения. Сейчас по дорогам занятой нами территории России движутся тысячи беженцев. Надо попытаться использовать их. Конечно, среди беженцев есть немало агентов, засланных красной разведкой. Чем больше мы их поймаем, тем лучше для нас и тем хуже для большевиков. Не попадались тебе агенты?

— Доказать, что они агенты, мы не могли.

— А зачем и кому это нужно! — Мизель ухмыльнулся.

— Точно так и я думаю. После допросов мы помогаем их порочным душам расстаться с грешным телом.

— Впредь, если будут интересные экземпляры, сообщай мне.

— Непременно!

Подумав, Мизель спросил:

— А когда мы навестим твоего будущего тестя Адольфа Коха?

Хельман вспомнил, что сегодня у Коха должен быть Калачников, а его он не успел предупредить: ни слова о Волошках…

— Кох до вечера будет в поле. Вечером можно позвонить, — сказал Хельман.

— Согласен. Поедем вечером. Но без звонка. Так интереснее.

«К этому времени профессор Калачников наверняка закончит свои дела в Лесном, и мы его там не встретим», — с облегчением подумал Хельман.

Унылая, серая, какая-то незнакомая местность. И та, и не та… Потемневшая неубранная рожь легла по пашне неуклюжими волнами. Лен высох, порывы ветра шевелили его, и тонкие стебельки, казалось, чуть слышно звенели. Высокая сухая трава опустилась, словно обиделась, что ее не скосили и ей придется лечь под снег.

Кусты ольховника у дороги давно сбросили листву, но самые цепкие листья — сморщенные и пожелтевшие — еще висели, дрожа, точно боясь сорваться и упасть. На моднице березке, смотревшей в водяное зеркало неподвижной канавы, о чем-то болтала сорока, она была так занята, что даже не обратила внимания на проехавшую мимо повозку. А чуть поодаль, тоже у березки, не такой стройной и чопорной, пристроился косой и усердно терся спиной о шероховатую бересту. Заяц не успел стать из серого белым, изменили окраску лишь задние ноги; было похоже, что косой принарядился в короткие белые штанишки. Он покосился на повозку и ездока, сердито ударил задними лапами по корневищу и сделал саженный прыжок.

Небо занавешено плотной кисеей облаков, они плывут низко и медленно, будто опасаясь разлить по земле накопленную влагу. Неожиданно из-за облаков вынырнул тяжелый многомоторный самолет. Отощавшая лошадь пошевелила ушами, но шагу не прибавила, она по-прежнему едва тянула неуклюжий тарантас. Калачников дернул вожжами, которые взлохматили грязную пыльную шерсть на ребристых боках лошади.

— Но-о, милая! — подбодрил ее Петр Петрович. — Ты что же, везти меня не хочешь? Напрасно! Вот приедем, посмотрим… Может, для себя пользу иметь будем…

Впрочем, Петр Петрович еще и сам не знает, какую пользу для дела извлечет из этой поездки. Посоветоваться ни с кем не удалось, отказаться было никак нельзя. Да и соблазн велик: двадцать четыре года не видел живого помещика — перевелись. А тут — на тебе! — живой, настоящий!.. Неужели тот самый Кох, которому принадлежало Лесное до революции? Вряд ли… Тому сейчас под девяносто… А может быть, сын обосновался в Лесном? Был у Коха достойный отпрыск, всегда с собаками возился…

Он вспомнил коменданта, разговор с ним. Больше всего удивила Калачникова в Хельмане обходительность, желание казаться не тем, кем он был. Чем заслужил Петр Петрович такую милость? Ведь рукой Хельмана подписан уже не один приказ о расстрелах и повешении, он не питает к людям ни любви, ни жалости. Или Хельман другой человек, этакое редкое исключение, чужеродное тело в страшной гитлеровской машине? Одного поля ягоды… И откуда у них такая жестокость? Как будто у фашистов другой бог, свирепый и беспощадный, требующий каждодневно новых жертв.

Калачников потянул за вожжу — лошадь неохотно свернула на полевую дорожку. За речкой среди оголенных деревьев проглянуло светлое здание.

Чем ближе к дому, тем больше чувствовалось порядка. В имении господина Коха дорожки подметены, листья прибраны в кучи. Лошадь остановилась у конюшни и дальше не пошла: напрасно Петр Петрович шевелил вожжами, она только отмахивалась хвостом и как бы просила оставить ее в покое.

Привязав лошадь к металлическому кольцу в стене конюшни, Петр Петрович направился к главному зданию, где и рассчитывал встретить лесновского помещика (так называли его в прежние времена). У дома стояло несколько солдат. Они были пожилые и, как заметил Калачников, изрядно покалеченные: у одного не было руки, другой волочил ногу, у третьего забинтована голова. На чердаке Петр Петрович увидел ствол станкового пулемета, обращенный в сторону лесной опушки. Рядом со скотным двором виднелась только что отстроенная вышка, где также стоял станковый пулемет, — вероятно, это был ночной пост, сейчас на вышке никого не было. «Неспокойно живет господин помещик!» — радостно подумал Петр Петрович.