Частное расследование - Незнанский Фридрих Евсеевич - Страница 31

— Так ты считаешь, не инсценировка?

— Какая ж тут инсценировка? Бог с тобой!

— Ну, а тогда им, значит, было наплевать на то, погибнете вы или уцелеете. Другое волновало их!

— Но что другое-то?

— Ну, например, эксперимент, представь. Какой-то психотрон. Внушатель, я не знаю что. Хотели испытать на людях. У нас же все в стране испытывают на Людях, на ничего не. подозревающих людях.

Из магазина они вышли, нагруженные выше крыши.

Турецкий не утерпел и все же купил не только два вафельных торта, но и «Прагу» и «Птичье молоко».

Поразительно, но «девочки» Меркулова съели за вечер все торты, кроме вафельных.

«Видно, и Костя может маху дать запросто», — подумал Турецкий.

Турецкий верил Меркулову безоговорочно, во всем! И то, что он высказал гипотезу, что Марина и Настенька живы, хоть это и не укладывалось в голове Турецкого, однако внушало серьезные надежды.

Он хорошо знал Меркулова и понял, что тот не просто так решил, что Марина и Настя живы.

Турецкий видел, что Меркулов был практически уверен в этом.

На следующий день Меркулов улетел с военного подмосковного аэродрома Астафьево. Улетел спецрейсом; посадку объявили довольно бесхитростно:

— Всем улетающим бортом А-3218 на «точку» просьба пройти на посадку к седьмому выходу третьей линии.

Турецкий проводил Меркулова до седьмого выхода третьей линии, где улетающих ждал приданный майор для сопровождения по летному полю непосредственно до борта А-3218…

Через двадцать минут военно-транспортный самолет, снабженный, кстати сказать, сдвоенной авиационной пушкой, торчащей из стеклянной полусферы под килем, взлетел в серое небо и взял курс в восточном направлении.

Проводив Меркулова, Турецкий первым делом поехал на службу — необходимо было продлить отпуск.

Начальство в лице Егора Степановича вполне понимало его ситуацию и, хотя на работе и был, как обычно, «страшный зарез», без звука подписало его заявление. Однако срок все же вызвал некоторое сомнение:

— Сорок пять суток — не многовато ли? Нет-нет, если нужно, так что ж? Я о другом: работать надо, работать, тогда и пройдет все! Ты на работе-то, как окунешься, быстрей отойдешь.

— «Отойдешь»? — усмехнулся Турецкий невесело. — Отойти, как показывает практика, и в отпуске не ах как сложно.

— Да, это верно. Мне здесь, с югов-то, прислали цидулю про ваши художества. Шесть человек убил. И просят благодарность объявить. Не знаю уж, за что. Мое-то мнение: убил двоих, троих — ну для острастки, — чтоб жизнь им медом не казалась, вот и будет. А остальных — под суд и в клетку.

— Не получилось так, Егор Степанович.

— Да это я понял. Ну ладно. Отпуск подписал тебе. — Егор Степанович вдруг что-то вспомнил: — А пистолет по-прежнему с тобой?

— Всегда Со мной…

— Та-а-ак. — Егор Степанович задумался. — А отпуск ты на что берешь, конкретно?

— Привести в порядок себя, дела. Квартира от жены осталась. С наследниками разобраться надо.

— Ну хорошо. — Егор Степанович решился наконец. — Ты право на ношение имеешь. Не совершал, к служебному расследованию не привлекался. С наследниками разобраться надо. Все понятно. Я своим людям не враг. Носи пока свое табельное оружие. — Егор Степанович махнул рукой. — А если помощь — вдруг, — ты не стесняйся.

— Спасибо.

— Да мне чего спасибо! Меркулов мне звонил с утра, перед отлетом, просил во всем тебе способствовать. Я думал, дело. А ты, вишь, в отпуск. Странно. — Егор Степанович провел рукою по лицу и заключил: — Иди, Турецкий. Не задерживаю.

— Вот что, Сережа. — Турецкий подсел к Сергею. — Стажировка твоя будет, увы, по полному классу. Мало того, что я в отпуск только сейчас на сорок пять суток отпросился…

— Да я и один со всем справлюсь, Александр Борисович. Вы мне уже такой импульс дали.

— Да. И еще дам, Сережа. Прошу тебя помочь мне немного.

— Мебель таскать? — Сергей изобразил извлечение «жучка» из телефонной трубки.

— Нет, не угадал. Мебель пусть стоит на месте. А помочь мне надо в рамках твоей основной специальности, ну, вроде как и стажировка, однако же в порядке частной инициативы.

— Конечно, я всегда готов!

Турецкий усмехнулся:

— А знаешь, кстати, Сережа, чем юный пионер отличается от сардельки?

— Не слыхал.

— Сардельку надо разогреть, а юный пионер всегда готов.

— Понятно, Александр Борисович, я, извините меня, конечно, но я считаю, что вам не мешало бы к врачу обратиться.

— Да я неплохо себя чувствую. Ей-ей, Сережа.

— Вы-то да. Может быть. То-то и плохо. Вы сами думаете, что здоровы. А вот некоторые окружающие — совсем напротив.

— Кто же, например?

— Да я вот, например. У вас перепады в настроении жуткие. Я правду вам говорю.

— Какая жизнь, такие и перепады. Знаешь вот, врач в больнице больного спрашивает: «Ну что, — каков у вас стул?» А тот отвечает: «Каков стол, доктор, таков и стул».

— Да я уже устал от ваших анекдотов, Александр Борисович. Вы дело говорите. Я помогу. А если снова анекдот, так у меня работы полно.

— Мне нужно, Сережа, чтобы ты сгонял по архивам и вычислил всех родных А. Н. Грамова, моего покойного тестя. Работа тяжелая. Мне надо знать всех, даже дальних и супердальних.

— Наследство, да? Тут главное — наследники первой руки.

— Нет-нет. Тут все важны. Все, кто еще живет на этом свете. Годится?

— Понял. Сделаю.

Выходя из машины рядом с домом Марины, Турецкий сразу заметил в руках у игравших мальчишек знакомый предмет. Его уронил один из пацанов, и только поэтому Турецкий обратил на него внимание: мальчишки опрометью бросились — кто первый схватит, тот и завладеет.

Предметом этим была стреляная гильза от мелкашки.

— А ну, шпана, где взяли?

— Тут, во дворе нашли!

— У дома, под балконом.

Турецкий, наверно, лет десять уже маркировал свои гильзы особым образом, чтоб в случае чего нетрудно было отличить. На стрельбищах всегда после очередной тренировки их, молодых, да ранних, заставляли собирать и сдавать для отчетности и контроля все гильзы, до последней штуки. Кто первый сдал все гильзы, тот свободен. Поэтому, чтоб кто из приятелей-коллег не отчитался бы его гильзами, ленясь искать свои на полигоне, Турецкий их маркировал. Привычка эта оказалась весьма полезной и в работе.

Даже намереваясь застрелиться, Турецкий гильзы все же переметил: привычка — вторая натура.

Сомнений не было: это была его гильза.

— А вы, под домом здесь, всего од!1у нашли?

— А вы отнимете, если мы правду скажем?

— Нет, ни за что не отниму.

— Мы шесть нашли. Здесь, на балконе, какой-то дядька пьяный три дня назад стрелял из пистолета.

— В кого же он стрелял?

— Да ни в кого! Просто в воздух.

— Вот его бабушка мусор выносила и слыхала — на пятом или на шестом стреляли.

Марина жила на двенадцатом, и Турецкий вздохнул с облегчением. "

Слава Богу, что он высадил обойму в воздух, слава Богу, что его не заметили, пьяного, сумасшедшего, заколдованного.

Первым делом надо было заново осмотреть всю квартиру.

Взгляд Турецкого упал на записку. «Жизнь прекрасна и удивительна», написанную, без сомнения, его собственной рукой.

Турецкий с отвращением скомкал ее. Жизнь уже не казалась ему ни прекрасной, ни удивительной. Или, наоборот, — слишком удивительной и слишком прекрасной. Во всяком случае, от такой предсмертной записки тянуло невыносимой пошлостью. Так, по крайней мере, казалось ему теперь.

Турецкий с остервенением швырнул ее в унитаз и с удовольствием спустил воду.

Сперва поесть и сразу после этого пойти с Рагдаем погулять. А обыскать квартиру уж потом.

Пройдя на кухню, он первым делом полез в холодильник. Там было пусто: перед отъездом Марина выгребла все без остатка.