Место назначения неизвестно - Кристи Агата - Страница 18

• Предыдущая
• 18/28
• Следующая

— Невероятно! — говорила сама себе Хилари. — Невероятно! Я уже десять дней здесь. Самое страшное в жизни то, что человек довольно легко приспосабливается к условиям, в которых он оказывается.

Она вспомнила, как однажды видела в музее средневековое орудие пытки. Это была всего-навсего железная клетка, но человек не мог в ней ни сидеть, ни лежать. Гид рассказал, что последний заключенный провел в этой клетке ни много ни мало — восемнадцать лет. Затем его выпустили на свободу, и он прожил еще двадцать лет до своей мирной кончины.

Когда Хилари только попала сюда, ее не оставляло чувство какого-то безотчетного ужаса, мысли, что она навсегда заключена в тюрьму. А вся роскошь, которой маскировались эти режимные в сущности условия, делала жизнь еще страшнее. И вот теперь — и это больше всего пугало ее, — прожив здесь около десяти дней, она, хотя и подсознательно, но принимала условия новой жизни как вполне естественные.

— Вполне возможно, — сухо дозвался Питерс, — здесь не удивительно и рехнуться.

Не проходило, однако, и ощущение какого-то страшного, прерывного сна. Хилари казалось, что он длится уже долгие годы и никогда не кончится, что все свои оставшиеся годы она проведет здесь, что это и есть жизнь, а ничего другого не существует и в помине.

Хилари считала, что такая быстрая приспособляемость свойственна в основном женщинам. В этом их сила, и в этом их слабость.

Фрейлин Нидхейм она почти не встречала, разве только иногда в столовой. При встрече немка обходилась холодным кивком и ни в какие разговоры с Хилари не вступала. Кажется, она была вполне довольна. Она относилась к тому типу людей, которые полностью поглощены своей работой. Никакие мысли о братстве народов, о мире во всем мире, о свободе ума и духа ее не занимали. Будущее для нее было простым и ясным — владычеством высшей расы, к которой принадлежит и она; все остальные, если будут вести себя разумно, могут рассчитывать на приличное к себе отношение избранных. Если люди работают хорошо, то они нужны, а что касается убеждений, то их можно изменять — так считала немка.

Хилари иногда удавалось немного поговорить с доктором Барроном. Этот человек, поглощенный своим делом, был полностью удовлетворен теми условиями, в которые попал.

— Меня отнюдь не угнетает этот тюремный режим, — сказал он как-то Хилари со своей рассеянной улыбкой, — а это действительно самая настоящая тюрьма, хотя решетки и позолочены. Говоря откровенно, миссис Беттертон, я приехал сюда только ради денег.

Хилари смотрела на собеседника с улыбкой, в ее голосе звучало удивление:

— А какая вам польза от денег, если вы находитесь здесь, мистер Баррон?

— Здесь мне предоставлено дорогостоящее лабораторное оборудование для исследований, и мне не приходится оплачивать все это из собственного кармана. А кроме того, я могу служить делу науки. Я люблю свою работу, но совсем не в плане служения человечеству. Я испытываю величайшее интеллектуальное наслаждение от моей работы, и только это я считаю важным. А что касается денег, то перед отъездом из Франции мне была выплачена крупная сумма денег, которые сейчас находятся в одном из банков. Когда все это кончится, я смогу их получить и использовать по своему усмотрению.

— Вы сказали, когда все это кончится? — изумилась Хилари. — А почему это должно случиться?

— Надо иметь здравый смысл, — резонерски ответил доктор Баррон. — Все течет, все изменяется… Ничто не длится вечно. Я пришел к заключению, что во главе всей этой Организации стоит безумный. А сумасшедшие, с позволения сказать, могут быть логичными… Но в конце концов, — он передернул плечами, — все это меня вполне устраивает.

Что касается Торквила Эрикссона, то он чувствовал себя прекрасно. Хилари видела его очень редко и не жалела об этом, ее всегда пугал какой-то странный жестокий взгляд его почти прозрачных глаз. Хилари была убеждена, что Эрикссон относится к тем молодым людям, которые могут умертвить три четверти населения земного шара ради утопических идей воспаленного мозга.

Легче всего ей было найти общий язык с Энди Питерсом. По мнению Хилари, это происходило потому, что Энди был всего лишь талантливым ученым и далеко не гением. Питерс тяготился здешней атмосферой и, пожалуй, в такой же степени, как и Хилари, ненавидел ее.

— Честно говоря, я не знал, куда еду. Вернее, я думал, что знаю, но я ошибся. Партия, к которой я принадлежу, не имеет ничего общего с этим местом. И, конечно, Москва тут абсолютно ни при чем. Здесь какой-то фарс, скорее всего фашистского толка, — говорил он Хилари.

— Вам не кажется, — спросила Хилари, — что вы, так сказать, попались на лозунги?

— Может быть, вы и правы. Над этим следует поразмыслить. Мы часто бросаемся словами, не вдумываясь в их сущность. Одно я знаю совершенно точно: я хочу выбраться отсюда.

— Это будет нелегко, — Хилари понизила голос.

— Да! — Голос Питерса был полон решимости. — Это будет нелегко, но не существует ничего невозможного.

— Как я рада слышать это от вас! — проговорила Хилари. — Как я рада!

— Вам надоело здесь? — Энди посмотрел на нее с сочувствием.

— Очень. Но это еще не самое страшное. Я боюсь другого.

— Другого? Чего же, например?

— Боюсь привыкнуть ко всему этому.

— Я понимаю вас… Иногда мне кажется, что тут кое-что проделывают с людьми.

— Проделывают? Что вы имеете в виду?

— Говоря откровенно, я думаю, что здесь дело в каком-то наркотике. Может быть, его добавляют в еду или питье, а может, распыляют в воздухе. Им нужны послушные гении. Я предполагаю, что здешние организаторы и администраторы блестяще натасканы в гипнозе и психологии, и мы, сами того не замечая, постоянно подвергаемся воздействию с их стороны.

— Но мы не должны стать послушными! — горячо вскричала Хилари. — Мы ни на минуту не можем допустить мысль, что нам здесь хорошо.

— Как себя чувствует ваш муж? — спросил вдруг Энди.

— Томас? Я.., я не знаю. Это так все трудно. Я… — Хилари умолкла.

Как могла Хилари рассказать своему собеседнику о той странной жизни, которую она ведет уже несколько дней?

Кем она была в сущности? Шпионкой, обманщицей, продолжающей играть свою роль под личиной другого человека. Беттертона она никак не могла понять. Он казался ей ужасным примером того, во что может превратиться блестящий ученый, которому довелось попасть в удушающую атмосферу Организации. Не раз он повторял слова, произнесенные им во время их первого разговора:

— Я не могу думать. У меня такое ощущение, будто мои мозги высохли.

«Конечно, — думала Хилари, — Томас, настоящий гениальный ученый, нуждается в свободе больше, чем кто-либо другой. Никакое внушение не может возместить ему потерю свободы. Только в условиях полной свободы Беттертон сможет вернуться к продуктивной научной работе».

Что касается отношения самого Беттертона к Хилари, то он просто не обращал на нее внимания. Он не смотрел на нее ни как на женщину, ни как на друга. Хилари казалось, что он даже не очень страдал, получив известие о смерти Оливии. Томас был одержим одной мыслью. Он жаждал свободы.

— Я должен вырваться отсюда, — говорил он Хилари. — Должен. Но как? Как?

Могла ли Хилари рассказать обо всем этом Питерсу! Если бы только она могла сказать: «Том Беттертон вовсе не мой муж. Я ничего о нем не знаю. Не знаю, каким он был раньше, и что он из себя представляет сейчас. И помочь ему не могу ничем, ни словом, ни делом»! Но, к сожалению, Хилари должна была тщательно выбирать слова, поэтому она только сказала:

— Знаете, мистер Питерс, Томас стал мне совсем чужим. Подчас я думаю, что мысль о тех режимных условиях, в которых мы находимся, свела его с ума.

— Добрый вечер, миссис Беттертон!

— Добрый вечер, мисс Дженнсон.

— Сегодня состоится общее собрание, — сказала шепотом мисс Дженнсон, ее глаза беспокойно бегали за толстыми стеклами очков. — Сам Директор выступит с речью.

• Предыдущая
• 18/28
• Следующая