Автобиография - Кристи Агата - Страница 21
- Предыдущая
- 21/159
- Следующая
Семья Селвин жила в Котре не так долго, как мы. После их отъезда я выбрала себе двух других подружек: маленькую американку, Маргерит Престли, и другую – англичанку Маргарет Хоум. Мои родители дружили с родителями Маргарет Хоум и, конечно, надеялись, что и мы с Маргарет станем друзьями и будем проводить время вместе. Как всегда бывает в таких случаях, я отдала предпочтение Маргерит Престли, сыпавшей необыкновенными фразами и удивительными словами, которых я до сей поры в жизни никогда не слышала. Мы рассказывали друг другу истории, и в одной из историй Маргерит речь шла об опасности, грозящей при встрече со «скаррапином», что совершенно завораживало меня.
– Но что такое скаррапин? – спрашивала я.
У Маргерит была няня по имени Фанни, говорившая на протяжном южном диалекте, – как правило, я ничего не понимала из ее речи, Фанни тщетно попыталась дать мне короткое описание этого страшного создания. Я обратилась с вопросом к Мари, но она понятия не имела о скаррапинах. Наконец я взялась за папу. Он тоже сначала несколько затруднялся с ответом, но по дальнейшем размышлении догадался и сказал:
– Думаю, что ты имеешь в виду скорпиона.
Почему-то волшебство сразу улетучилось. Скорпион вовсе не казался таким страшным, как воображаемый скаррапин.
Мы с Маргерит горячо спорили и по поводу того, как появляются на свет дети. Я уверяла Маргерит, что детей приносят ангелы. Сведения были получены от Няни. Маргерит, со своей стороны, была совершенно убеждена, что детей находили среди медицинских инструментов, и доктора приносили их в своих черных сумках. Когда наш ожесточенный спор достиг уже опасной стадии, Фанни внесла ясность:
– Нет ничего проще, дорогие мои, – сказала она. – Американских детей приносит доктор в черной сумке, а английских – ангелы. И все дела.
Ссора тотчас прекратилась – мы были удовлетворены объяснением.
Папа и Мэдж часто совершали верховые прогулки и однажды в ответ на мои настойчивые мольбы пообещали на следующее утро взять меня с собой. Я несказанно обрадовалась. Мама попыталась возражать, но папа успокоил ее:
– С нами едет опытный гид, – сказал он, – часто сопровождающий детей и умеющий следить за тем, чтобы они не упали.
Утром подали трех лошадей, и мы тронулись в путь. Мы неслись по извилистой дороге над пропастью, и я была вне себя от восторга, сидя верхом на огромном, как мне казалось, коне. Мы поднимались к вершине вслед за гидом, и время от времени он собирал небольшие букетики цветов, протягивал их мне, а я засовывала их за ленту шляпы. До поры все шло как нельзя лучше, но когда мы добрались до вершины и стали готовиться к обеду, гид превзошел самого себя: он исчез на некоторое время, а потом вернулся бегом, держа великолепную бабочку, которую ему удалось поймать. «Для маленькой мадемуазель», – воскликнул он. Вытащив из лацкана булавку, он проткнул бабочку и прикрепил ее к моей шляпе! О, ужас этого мгновения! Сознание, что несчастная бабочка отчаянно машет крылышками, пытаясь избавиться от булавки. Агония, которая выражается в этих взмахах. Конечно же я ничего не могла сказать. Во мне боролись противоречивые чувства. Ведь со стороны гида это было проявлением любезности. Он принес мне бабочку. Он преподнес ее мне как особый дар. Разве я могла оскорбить его чувства, сказав, что такой дар мне не нравится? И вместе с тем как же мне хотелось избавиться от него! А бабочка тем временем трепетала, умирая, я слышала, как бьются о мою шляпу ее крылья. В таких обстоятельствах у ребенка есть только один выход. Я заплакала.
– В чем дело? – спросил папа. – У тебя болит что-нибудь?
– Наверное, она боится ездить верхом, – предположила сестра.
– Ничего подобного, – сказала я. – Я нисколько не боюсь, и у меня ничего не болит.
– Устала, – предположил папа.
– Нет.
– Что же тогда с тобой?
Но я не могла ответить. Конечно же не могла. Гид стоял рядом, не сводя с меня внимательного и озабоченного взгляда. Тогда папа сказал довольно сердито:
– Она еще слишком мала. Нечего было брать ее с собой.
Я зарыдала с удвоенной силой. Я испортила день им обоим, и папе и сестре, но не могла остановиться. Единственное, чего я желала и на что надеялась, это чтобы папа или сестра догадались, в чем дело. Неужели они не видели эту бабочку? Конечно, видели и могли бы сказать: «Может быть, ей не нравится бабочка на шляпе?» Если бы только они сказали это, все бы уладилось. Но я не могла ничего объяснить им. Ужасный день! Я отказалась от обеда, сидела и плакала, а бабочка хлопала крыльями. В конце концов она перестала шевелиться. Тут бы мне почувствовать облегчение. Но к этому времени я пришла уже в такое истерическое состояние, что никак не могла успокоиться.
Мы поехали обратно, сердитый папа, сестра в плохом настроении, гид – по-прежнему любезный, доброжелательный и озадаченный. К счастью, ему не пришло в голову во второй раз облагодетельствовать меня бабочкой. Мы вернулись в расстроенных чувствах и нашли маму в гостиной.
– О боже, – сказала она, – что случилось? Агата ушиблась?
– Не знаю, – сердито ответил папа. – Понятия не имею, что с ней. Наверное, болит что-нибудь. Она непрерывно плачет с самого обеда и ничего не захотела есть.
– В чем дело, Агата? – спросила мама.
Я не ответила. Я только безмолвно смотрела на нее, и слезы продолжали катиться у меня из глаз. Мама задумчиво разглядывала меня несколько минут, а потом спросила:
– Кто посадил ей на шляпу эту бабочку?
Мэдж ответила, что это сделал гид.
– Понятно, – сказала мама. – Тебе это не понравилось, правда? – обратилась она ко мне. – Она была живая, и ты думала, что ей больно?
О, восхитительное чувство облегчения, сладостное облегчение от того, что кто-то понял твои чувства и сказал тебе об этом, так что ты теперь свободен от кабалы долгого молчания! Я бросилась к маме в объятия, обхватила ее за шею и закричала:
– Да, да, да! Она билась. Она билась. А он был такой милый и хотел сделать приятное. И я не могла сказать.
Мама поняла все и ласково похлопала меня по спине. Все происшедшее как-то сразу потеряло свою драматичность.
– Я прекрасно понимаю, что ты чувствовала, – сказала мама. – Я знаю. Но теперь все уже позади, и не будем больше говорить об этом.
Примерно в это время я вдруг поняла, какой неотразимой привлекательностью обладает моя сестра. Она была совершенно прелестна, хорошенькая, пусть и не красавица в строгом смысле этого слова, унаследовавшая от папы живой ум и умение очаровательно вести себя в обществе, – и больше того, сексуально притягательная. Молодые люди не могли устоять и падали перед ней как кегли. Мы с Мари постоянно, словно на бегах, «делали ставки», то бишь заключали пари и «ставили» на разных ее поклонников. Мы обсуждали их шансы.
– Может быть, мистер Палмер? Как ты думаешь, Мари?
– C'est possible. Mais il est trop jeune.
– Да нет же, – возражала я, – ему столько же, сколько Мэдж.
Но Мари уверяла меня в том, что он «beacoup trop jeune».
– По-моему, – говорит Мари, – скорее сэр Амброуз.
Я с жаром протестую:
– Он на сто лет старше Мэдж, Мари.
– Может, и так, – соглашается Мари, – но разница в возрасте способствует устойчивости брака. Хорошо, когда муж старше жены. – Мари добавляет, что сэр Амброуз – прекрасная «партия», честь для любой семьи.
– Вчера, – говорю я, – она воткнула гвоздику в петлицу Бернару.
– Но Мари не признает Бернара, он не «garcon serieux», – утверждает она.
О семье Мари я знаю все досконально. Знаю, например, что их кот может бродить среди бокалов, не задевая их, а потом свернуться клубочком и заснуть прямо на столе. Старшая сестра, Берта, очень серьезная девушка, а младшая, Анжель – всеобщая любимица. Ее братья в результате своих проделок постоянно попадают в беду.
Мари поведала мне даже семейный секрет, заключавшийся в том, что когда-то раньше у них была фамилия Шиж, а не Сиже, как теперь. Хотя я совершенно не понимала – и не понимаю до сих пор, – в чем состоит источник гордости, я горячо соглашалась с Мари и поздравляла ее с принадлежностью к столь знатному роду.
- Предыдущая
- 21/159
- Следующая
