Петербургские трущобы. Том 1 - Крестовский Всеволод Владимирович - Страница 24

• Предыдущая
• 24/171
• Следующая

– Ничего…

– Мой бог! Об этом говорит уже весь свет… Это – вещь небывалая!..

– Что же такое?

– La jeune princesse Tchetchevinsky…[97]

– Ну?

Сплетник, вместо ответа, сделал руками несколько пантомимных, очень выразительных и понятных жестов.

– Что за вздор! этого быть не может! – с улыбкой возразил Шадурский, хотя сердчишко его и сильно-таки екнуло при этой пантомиме.

– Mais… comment[98] быть не может?! Говорят, будто есть особы, которые читали даже письмо ее к своей матери, и предерзкое, пренепочтительное письмо! Pauvre mere! elle est bien malade pour le moment![99] * Это ее убило!

– Кого же обвиняют в этом? – спросил Шадурский.

– Voila une question![100] Конечно, княжну! Помилуйте! Ведь это кладет пятно не только на семейство, mais… meme sur toute la noblesse![101][102]Это… это une femme tout-a-fait perdue!*** О ней иначе и не говорят, как с презрением; с ней никто более не знаком, ее принимать не станут!..

– Oui, si cela est vrai…[103] конечно, так и следует! – с пуристическим достоинством римской матроны проговорил Шадурский, трусивший в душе от всех этих слухов и убежденный в эту минуту, что действительно так следует. – Et qui suppose-t-on etre son amant?[104] * – спросил он.

– Вот в том-то и загадка, что не знают. Во всяком случае, это – подлец! – заключил благородный сплетник.

– О, без сомнения! – подтвердил Шадурский. А сердчишко его снова сжалось и екнуло при этом роковом слове.

– Но у нее есть брат; он, вероятно, разыщет. C'est une affaire d'honneur[105], – продолжал сплетник.

– Что же, дуэль?

– Или дуэль, или пощечина!

Шадурский даже побледнел немного, несмотря на свое образцовое умение и привычку владеть собою и скрывать свои настоящие чувства.

– Du reste adieu![106] Мне в Караванную! Еду к баронессе Дункельт – узнать, что там говорят об этом, – заключил сплетник и, послав Шадурскому еще один воздушный поцелуй, скрылся за поворотом на Караванную улицу.

– Пошел домой! – закричал между тем этот своему кучеру.

Кучер, получивший за пять минут перед тем приказание ехать в Свечной переулок, остался очень изумлен столь неожиданным поворотом дела и, не вполне на сей раз доверяя своему слуху, обратил вопросительную мину к своему патрону.

– Пошел домой, говорю тебе, скотина! – закричал этот последний, вероятно торопясь сорвать на кучере бессильный гнев свой за слово «подлец», произнесенное сплетником.

Возница тотчас же повернул лошадей в обратную сторону.

«Вот так-то лучше будет», – подумал Шадурский, и через несколько минут коляска остановилась перед подъездом его собственного дома.

– Можешь откладывать: я больше никуда не поеду сегодня! – обратился он к кучеру, и скрылся в дверях не без внутреннего удовольствия за счастливую встречу и за все предыдущее поведение с княжною, которое отклоняло всякое подозрение от его ничем не запятнанной личности.

Шадурский прямо прошел на половину жены. Он хотел сообщить ей, что участь подкидыша обеспечена, полагая в то же время найти у нее своего управляющего, г.Морденко, который ежедневно являлся с отчетами и докладами – утром, в девять часов, к князю, а в первом или в начале второго – к самой княгине. Она с некоторого времени вообще стала интересоваться делами. Шадурский намеревался взять у Морденко десять тысяч, обещанные им генеральше.

Быстрыми и неслышными в мягких коврах шагами подошел он к дверям будуара, распахнул одну половину и вдруг окаменел на минуту, пораженный странным и неожиданным дивом.

Супруга его лежала в объятиях г.Морденко.

Князь, не двигаясь с места и не спуская с них холодного взора, в котором тускло засвечивалось какое-то ледяное бешенство, стал натягивать и застегивать на пуговку свою палевую перчатку, которую, подходя к будуару, уже стянул было до половины руки.

Княгиня, пораженная еще более, чем муж, в первую минуту дрожала всем телом, приникнув к диванной подушке и закрыв лицо своими бледными тонкими руками. Морденко, ошалелый и немой от страха, глядел во все глаза на это, по-видимому хладнокровное, застегивание перчатки, тогда как рука его машинально и неудачно искала на краю стола принесенные к докладу бумаги. Это был высокий, несколько сутуловатый и сангвинически худощавый мужчина лет сорока, породистый брюнет, с бронзово-бледным, энергическим лицом и глубокими темно-карими глазами.

Застегнув, наконец, свою пуговку, князь подошел к нему медленными шагами и с размаху дал сильную и звонкую пощечину.

– Вон, животное!.. – тихо прошипел он, скрежеща зубами. – Сегодня же сдать все дела, и чтобы к вечеру духу твоего тут не было!.. Вон!

Уничтоженный, убитый и перетрусивший Морденко отыскал, наконец, свои бумаги, почтительно согнулся и на цыпочках вышел из будуара.

Князь затворил за ним двери.

– Хоть бы это-то из предосторожности сделать догадались! – укоризненно посоветовал он, кидая на жену убийственно-презрительный взгляд.

Княгиня начала уже истерически, но сдержанно и глухо рыдать, не отрываясь от своей подушки.

– С кем?!. с хамом… с холуем… с лакеем!.. И это – русская аристократка! – шипел он задыхающимся голосом.

На этих словах, видно уж чересчур задетая за живое, княгиня словно очнулась и, стремительно вскочив со своего дивана, ринулась к мужу.

– Tu vois par la, miserable, ce que tu as fait de ta femme! Tu es un lache!![107] – злобно прорыдала она, с наглым трагизмом потрясая руками своими в самом кратчайшем расстоянии от физиономии князя. Это была единственная и как будто оправдательная мысль, на какую только могла она теперь найтись.

Тому это показалось уж чересчур отвратительно. Он позабыл себя от бешенства, и вдруг, в ответ на укоризненное восклицание княгини, раздался хлесткий звук новой пощечины.

Княгиня взвизгнула и навзничь грохнулась на пол…

Шадурский с минуту постоял над нею, молча и холодно глядя на ее рыдания, и тихо вышел из будуара.

Он уже успел овладеть собою.

– Сними с меня эту перчатку! – спокойно и твердо сказал он лакею, войдя в кабинет.

Тот аккуратно исполнил это экстраординарное приказание.

– Брось ее в огонь! – сказал он еще более равнодушным тоном – и лайка тотчас же затлелась в пламени камина.

Князь чувствовал, что он «разыграл хорошо», что он должен быть необыкновенно эффектен и величествен в эту минуту.

Жалкий человечишко!.. он рисовался перед самим собою своим quasi-[108] байроническим демонизмом.

Князь Дмитрий Платонович Шадурский и супруга его, княгиня Татьяна Львовна, были уже шестой год женаты. Супружество их могло назваться вполне приличным супружеством. В официальных случаях, когда того требовали обстоятельства, они являлись в свет вместе, или принимали у себя, соблюдая с верным тактом и с самой безукоризненной полнотою все условия, каких требовали этикет и понятия той жизни, в замкнутом кругу которой они вращались. Князь всецело представлялся солидно-вежливым почтительным мужем; княгиня – уважающей своего мужа супругой. Никогда ни малейшего косого взгляда или слова, которые, вырываясь иногда почти невольно из надсаженного сердца, могли бы хоть как-нибудь, хоть чуть заметно обнаружить их истинные чувства! Друг о друге они относились всегда не иначе, как с полным уважением, – с уважением, заметьте, но не с любовью: настолько они имели ума и такта, чтобы не «изъявлять» любви своей. Да, впрочем, любви-то никакой у них и не было. Взамен ее было уважение к внешнему супружеству: князь уважал жену потому, что она носила его имя; княгиня, не уважая князя, уважала самое имя, которое отнюдь не позволила бы себе скомпрометировать перед «светом». Свет – это фиктивное понятие, между прочим, является чрезвычайно странным в представлении большинства женщин, принадлежащих к нему: они считают светом тот замкнутый круг общества, который организовался здесь, на месте, в Петербурге или в Москве. Авторитет и сила этого света действительны и могучи только на месте. От этого очень часто происходит то, что целомудренные Дианы в Петербурге – перерождаются в шаловливых Киприд в Париже; но, по возвращении, непременно делаются опять целомудренными Дианами – по крайней мере по внешности представляют себя таковыми своему свету.

• Предыдущая
• 24/171
• Следующая