Восемьдесят восемь дорог - Печерский Николай Павлович - Страница 4

• Предыдущая
• 4/32
• Следующая

— Старший у меня в доме, — улыбаясь сквозь слезы, сказала Ольга Павловна, — большак мой…

Горе и радость не сидят одни дома. Скоро все во дворе узнали, что приехала старая жилица. В комнату одна за другой пришли соседки. Женщины поплакали все вместе, а потом стали советовать, что делать и как дальше быть. Ольга Павловна не успевала слушать и отвечать. Одни предлагали ехать на розыски брата в Москву, другие советовали не тратить зря времени и отправить куда-то срочную телеграмму. Третьи утверждали, что надо податься в Таджикистан.

Потом все разошлись. Седая женщина постелила на диване перину, взбила огромную белую подушку и уложила Ольгу Павловну спать. Погас свет. Где-то, будто далеко, затикали серебряным маятником часы. Но они висели на противоположной стенке. На том месте, что и двадцать лет назад.

И вдруг в комнате послышалось тихое, сдержанное рыданье. Седая женщина прислушалась, потом встала с кровати, нащупала босой ногой туфли и подошла к дивану, Ольга Павловна плакала, прикрывая рот ладонью. Подушка вокруг ее головы была мокрая и теплая.

— Та ты що, Ольга Павливна?

Ольга Павловна заплакала сильнее.

— Не могу я. Сережа из головы не идет. Один он у меня брат…

Седая женщина принесла Ольге Павловне воды. Потом села рядом, погладила по щеке шершавой ладонью и сказала:

— Езжай ты, Ольга Павливна, в цей самый, як його — Таджикистан… Может, найдешь Сергея. А письмо пысать це що — одна бумажность…

Посидела молча в темноте, подумала и спросила:

— Гроши у тебе е чи нема?

Они вместе встали, зажгли свет, и, раскладывая на кучки, начали считать и распределять деньги Ольги Павловны — на билеты, на еду, на всякие прочие дела, которых точно предвидеть заранее и учесть никто не может. Денег оказалось не особенно много, но и не особенно мало.

— Доедем, — сказала Ольга Павловна, — В крайнем случае из дому пришлют. Не нищие, однако.

В это же утро Ольга Павловна тронулась в путь. Она шла по сонным, забрызганным росой улицам Запорожья на вокзал. С правой стороны от нее шагал в черном лохматом костюме ее сын Игнат.

Муслима прервала на минутку чтение, посмотрела вокруг. Представители улиц и школ стояли, как штыки. Вокруг ни шороха, ни звука. Только деревянная вертушка, подхваченная ветром, жужжала изо всех сил, как будто собиралась улететь. На миг глаза Муслимы встретились с моими. Я смущенно снял очки. Без очков я был слеп, как крот.

В заметке, которую читала Муслима, мне лично не все было ясно. Лунев писал свое письмо более двадцати лет назад. Тогда еще была война и умирали люди. Почему же Игнат и Ольга Павловна считают, что Лунев жив? И второе его письмо тоже было неизвестно откуда.

Муслима, видимо, догадалась о моих сомнениях. Она перевернула страничку и, проглатывая от волненья слова, продолжала читать:

Муслима сделала небольшую паузу и четко, как диктор, закончила:

— Все на поиски Сергея Лунева!

Ребята захлопали. Сначала те, которые стояли поближе, а потом все остальные. Казалось, по двору лупил без передышки веселый дружный ливень.

Муслима закончила читать и передала заметку и все дальнейшие полномочия Олиму Турдывалиеву. Олим был чуточку бюрократ.

— Кто за то, чтобы утвердить заметку, прошу поднять руку, — сказал Олим.

«За» проголосовал весь двор.

Редактор прочел заметку и в упор посмотрел на меня. Я прекрасно понимал, что говорил этот строгий, никогда и ничему не удивляющийся взгляд. «Эх ты, журналист! — говорил он. — Простой заметки выправить не можешь! До каких пор я буду мучиться с тобой?»

Я стоял навытяжку перед Расулом Расуловичем и страдал. Я очень боялся, что редактор прогонит меня из газеты. Я не мог жить без гранок, без папок с юнкоровскими заметками, без своего огромного, похожего на катафалк стола. Газета для меня была все — моя жизнь, моя мука, моя судьба.

Но молчание вечно продолжаться не может. Редактор понял, что у меня язык присох к горлу, и начал сам.

— Скажи, Саша, — спросил он. — Ты сам писал эту заметку или кто-нибудь помогал?

Слово «заметку» Расул Расулович взял в кавычки. Да если б только одно слово. С тех пор как я появился в редакции, он брал в кавычки все, что касалось моей особы. Даже мою фамилию.

Вместо ответа по существу, я начал рассусоливать про наше собрание, про Олима, который похож на горшок для каймака, про ребят, которые единодушно голосовали за эту заметку. Расул Расулович не дослушал меня до конца. Он отдал мне заметку и спокойно, не повышая голоса, сказал:

— Про Олима расскажешь потом, нет времени. Заметку обработай и сдай. Надо сделать проще и лаконичнее. Она пойдет в номер.

Я взял заметку и пошел к своему катафалку. Нет, не пошел, а полетел на крыльях. За всю свою стажорскую службу я ни разу не сдавал в номер важных заметок, не делал срочных неотложных дел. Я был в редакции «на подхвате», или, как еще говорят, — «прислугой за все».

Заметку, которую мне возвратил редактор, я выправил одним махом. В этом нет ничего удивительного. Нервы мои были взвинчены. Я старался изо всех сил. Я делал настоящую журналистскую работу первый раз в жизни!

Через десять минут моя заметка была уже в типографии, а еще через десять минут линотиписты отлили белые блестящие строчки и, обжигая руки, понесли их на талер. Через два часа газета была готова. Моя заметка стояла на первой полосе. Черный броский заголовок трубил большой сбор — «Все на поиски Лунева! Следопыты, вперед!»

Но вся беда, что после заметки прошло уже пять дней, а мы до сих пор не продвинулись в поисках Лунева ни на шаг. Письма сыпались, как из мешка. Были тут и коротенькие сообщения, и побольше, и толстые, как романы Майн Рида. Но содержание всех этих посланий было одно и то же: нет, нет и нет.

С утра до вечера в коридоре редакции толпились какие-то незнакомые мальчишки и девчонки. Они хватали за полы литрабов, то есть литработников, заглядывали в глаза и задавали одни и те же вопросы — что, как, когда? Мы разводили руками и старались шмыгнуть в первую попавшуюся дверь. Что им ответишь! Лунев и тот, кто жил рядом с ним, могли не прочесть нашей заметки. Это, во-первых. А во-вторых, кто мог поручиться, что Лунев действительно живет в Таджикистане?

Каждый день приносил мне новую пилюлю. Вчера после обеда, например, в редакцию примчалась Муслима.

— Рафик Нечаев, идите скорее. Олима на рынке бьют!

Я заявил Муслиме, что у меня работы по горло. Я никуда не пойду, и вообще я знать не знаю, кто такой Олим и что этому типу от меня надо. Пускай бьют, режут, пускай варят из него бешбармак. Я не двинусь с места, не пошевелю пальцем. Это — окончательно!

— Пойдемте, рафик Нечаев. Я вас прошу! — сказала Муслима.

— Просить нечего. Я уже сказал…

— Ну, пойдемте…

— Не пойду. Я занят.

— Пойдемте…

— Не пойду, не пойду, не пойду. Ты понимаешь?

Муслима отрицательно покачала головой. Она не понимала. Она стояла возле порога и ждала. На круглом хорошеньком личике ее была написана просьба и молчаливое осуждение.

Я не выдержал этих молчаливых упреков Муслимы и согласился идти на рынок, защищать этого прохвоста Олима Турдывалиева. Мы вышли с Муслимой из редакции и тут же нырнули под густой пыльный шатер деревьев. Солнце жарило вовсю. Если бы не эти деревья и не эти арыки, которые торопливо журчали с правой и левой стороны улицы, можно было бы вообще сгореть от зноя или расплавиться, как овечий курдюк в котле.

Муслима шла вприпрыжку впереди меня. Она была в своем нарядном, похожем на тюльпан платье, в синих с загнутыми вверх носами туфлях. Из-под тюбетейки — тоже нарядной и пестрой — выбегали на спину черные тоненькие как ботиночные шнурки косы. Много раз я пытался сосчитать эти шнурки, но все равно сбивался. Даже от легкого, незаметного движенья головой косы сбивались в одну общую горсточку и снова рассыпались по ее плечам.

• Предыдущая
• 4/32
• Следующая