Эмиль из Леннеберги - Линдгрен Астрид - Страница 34

• Предыдущая
• 34/46
• Следующая

Между тем мама Эмиля ползала по полу, собирая раков. Через два часа ей удалось собрать их всех, и когда Эмиль наконец к обеду проснулся, он почувствовал божественный запах свежесваренных раков, доносившийся из кухни, и радостно вскочил с постели.

Три дня в Каттхульте шел пир, так что все отвели душу. Там ели раков. Кроме того, Эмиль засолил уйму раковых хвостиков и продал их в пасторскую усадьбу по двадцать пять эре за литр. Заработок он честно поделил с Альфредом, у которого как раз было туго с деньгами. Альфред считал, что Эмиль – ну просто до удивления – горазд на выдумки.

– Да, умеешь ты зарабатывать деньги! – сказал ему Альфред.

И это была правда. У Эмиля в копилке набралось уже пятьдесят крон, заработанных разными путями. Однажды он даже задумал настоящую крупную аферу, решив продать всех своих деревянных старичков фру Петрель, поскольку она была от них без ума, но, к счастью, ничего из этого не вышло. Деревянные старички остались по-прежнему стоять на полке и стоят там до сих пор. Фру Петрель хотела, правда, купить еще деревянное ружье и отдать его одному знакомому противному мальчишке, но из этого тоже ничего не вышло. Эмиль, конечно, понимал, что сам он уже слишком большой, чтобы играть с этим ружьем, но и продавать его не хотел. Он повесил ружье на стене в столярной и написал на нем красным карандашом: «НА ПАМЯТЬ ОБ АЛЬФРЕДЕ».

Увидев эту надпись, Альфред рассмеялся, но было заметно, что он польщен.

Без кепчонки Эмиль тоже жить не мог; надел он ее и тогда, когда впервые пошел в школу, и вся Леннеберга затаила дыхание.

Лина не ждала ничего хорошего от того, что Эмиль ринулся в науку.

– Он небось перевернет всю школу вверх дном и подожжет учительницу, – предсказала она.

Но мама строго взглянула на нее.

– Эмиль – чудесный мальчик, – сказала она. – А что на днях его угораздило поджечь пасторшу, так за это он уже отсидел в столярке, и нечего тебе упрекать его.

Из-за пасторши Эмиль просидел в столярной семнадцатого августа. Как раз в тот день пасторша явилась в Каттхульт к маме Эмиля, чтобы снять узоры для тканья. Сначала ее пригласили на чашку кофе в беседку, заросшую сиренью, а потом она захотела рассмотреть узоры. Она плохо видела и достала из сумки увеличительное стекло. Такого Эмиль никогда раньше не видел и очень им заинтересовался.

– Можешь взять стекло и посмотреть, если хочешь, – простодушно разрешила пасторша.

Она, вероятно, не знала, что Эмиль способен использовать для своих проказ любые предметы, и увеличительное стекло не было исключением. Эмиль быстренько понял, что его можно использовать как зажигательное стекло, если держать так, чтобы солнечные лучи собирались в одной точке. И он стал оглядываться в поисках чего-нибудь легко воспламеняющегося, чего-нибудь, что можно было бы поджечь. Пасторша, горделиво и безмятежно подняв голову и ни о чем не подозревая, спокойно болтала с его мамой. Пышные страусовые перья на ее изящной шляпке, пожалуй, сразу вспыхнут… И Эмиль попробовал их поджечь – вовсе не потому, что надеялся на удачу, а потому, что просто решил попытаться. Иначе ничего на свете не узнаешь.

Результат его опытов описан в синей тетради:

«Вдруг запахло паленым, и перья пастарши задымились. Понятно, что загареться они не могут, а только пахнут паленым. А я-то думала, что типерь, когда Эмиль стал членом Общества трезвости, он исправится. Как бы ни так! Этот гаспадин, член Общества трезвости, как миленький просидел остаток дня в столярке. Вот как было дело». А двадцать пятого августа Эмиль пошел в школу. Если жители Леннеберги думали, что он там опозорится, то они просчитались. Учительница, вероятно, была первой, кто начал подозревать, что на ближайшей к окну скамейке сидит будущий председатель муниципалитета. Потому что… слушай и удивляйся: Эмиль стал лучшим учеником в классе! Он уже умел читать и даже немножко писать, а считать он выучился быстрее всех. Без небольших проделок тут, конечно, тоже не обошлось, но они были такие, что учительница могла их вынести… Да, правда, однажды он умудрился поцеловать учительницу прямо в губы. И об этом долго судачили в Леннеберге.

Дело было так. Эмиль стоял у черной классной доски и решал очень трудную задачу: «74-7=?», а когда он с ней справился и сказал «Четырнадцать», учительница похвалила его:

– Молодец, Эмиль, можешь сесть на место.

Так он и сделал, но мимоходом подошел к учительнице, восседавшей на кафедре, и крепко поцеловал ее. Ничего подобного с ней никогда прежде не случалось. Покраснев, она заикаясь спросила:

– Почему… почему ты это сделал, Эмиль?

– Наверное, я это сделал по доброте душевной.

И слова эти стали в Леннеберге поговоркой. «Наверное, я это сделал по доброте душевной», – сказал мальчишка из Каттхульта, поцеловав учительницу, – говорили леннебержцы, а может, и сейчас еще так говорят. Кто знает!

На переменке к Эмилю подошел один из мальчиков постарше и хотел было подразнить его.

– Это ты поцеловал учительницу? – спросил он, презрительно усмехнувшись.

– Да, – подтвердил Эмиль. – Думаешь, мне слабо еще раз?

Но он этого не сделал. Такое случилось только один раз и никогда больше не повторялось. И нельзя сказать, чтобы учительница сердилась на Эмиля за этот поцелуй, скорее наоборот.

Эмиль вообще многое делал по доброте душевной. Во время перерыва на завтрак он обычно бегал в богадельню и читал «Смоландский вестник» дедушке Альфреда – Дурню-Юкке – и другим беднякам. Так что не думай, в Эмиле было немало и хорошего!

«Лучшая минута за весь день – это когда приходит Эмиль» – так думали все в богадельне: и Юкке, и Кубышка, и Калле-Лопата, и все другие несчастные бедняки. Юкке, может, и не очень все понимал, потому что, когда Эмиль читал ему, что в будущую субботу в городском отеле в Экеше состоится большой бал, Юкке молитвенно складывал руки и говорил:

– Аминь, аминь, да свершится воля твоя!

Но главное – это то, что Юкке и все другие любили слушать, как Эмиль читает. Не любила его чтения только Командорша. Когда приходил Эмиль, она запиралась в своей каморке на чердаке. И все потому, что однажды ей довелось сидеть в волчьей яме, которую вырыл Эмиль, и этого она не могла забыть.

Но ты, быть может, немножко беспокоишься, что с тех пор, как Эмиль пошел в школу, у него не оставалось времени на его проделки. Можешь быть совершенно спокоен! Видишь ли, когда Эмиль был маленький, занятия в школе бывали лишь через день. Вот счастливчик-то!

– Ну, чем ты теперь занимаешься? – спросил однажды дед Альфреда, старый Юкке, Эмиля, когда тот пришел читать ему газету.

Эмиль, немножко подумав, откровенно признался:

– Один день я озорничаю, а другой хожу в школу.

Быстро приближалась осень, все более пасмурными и мрачными становились дни в Каттхульте, во всей Леннеберге и во всем Смоланде.

– Ух, ну и стужа! – говорила Лина, когда в пять утра ей приходилось вставать и в темноте брести на скотный двор. У нее, конечно, был фонарь, чтобы освещать дорогу, но свет его казался таким одиноким и жалким среди всей этой серости.

До чего же было пасмурно – вся осень казалась сплошными серыми буднями. Как слабый огонек во мгле, освещали их лишь праздники на том или ином хуторе либо домашние экзамены.

Ты, я думаю, не подозреваешь, что такое домашние экзамены? Так вот, в те времена люди обязаны были хотя бы приблизительно знать, что написано в Библии и в катехизисе [14]. А потому пастору приходилось время от времени устраивать экзамен и выяснять, что прихожане знают и чего не знают, притом не только дети, которых принято было мучить экзаменами, но все в округе – и стар и млад. Такие вот домашние экзамены устраивались по очереди на всех хуторах в Леннеберге, и если экзамены сами по себе бывали не очень веселыми, то сопровождавшие их пиры – куда лучше. Приглашали всех без исключения, даже бедняков из богадельни. Приходил каждый, кто мог дотащиться до хутора: ведь после экзамена можно было наесться до отвала. И многих это особенно привлекало.

• Предыдущая
• 34/46
• Следующая