История нравов - Фукс Эдуард - Страница 35

Введение парика Allonge было тем средством, на которое прежде всего напали, чтобы дать возможность мужчине принять позу величественного и могущественного земного бога. Надо было начать с прически, которая служит не только неизменной рамкой для головы, но и наиболее удобным средством продемонстрировать другим свою сущность. Ничто так хорошо не позволяет казаться простым, скромным, сдержанным, задумчивым, или смелым, дерзким, веселым, фривольным, циничным, или, наконец, чопорным, недоступным, величественным, как именно специфическая прическа. В настоящем случае речь идет о стереотипном достижении именно впечатления величественности. Парик Allonge решил эту проблему. В нем голова мужчины становилась величественной головой Юпитера.

В женском костюме идея величия была осуществлена, с одной стороны, удлинением шлейфа, с другой — при помощи фонтанжа. Введение последнего обыкновенно приписывается метрессе Людовика XIV, носившей это имя. На самом деле этот чудовищный головной убор только заимствовал свое название у этой дамы. Введение его было не простым случайным капризом, а, как всякая мода, царившая более или менее продолжительное время, неизбежным звеном в развитии известной категории явлений, постепенно подготовлявшихся. Фонтанж, с одной стороны, логическое дополнение парика Allonge, а с другой — столь же естественный противовес огромному шлейфу, длина которого колебалась от двух до тринадцати метров. А чем длиннее был шлейф, тем выше становился и фонтанж.

Участь всех мужей. 1700

Когда после короткого периода расцвета абсолютизма старые формы государства и общества распадались, мода также должна была потерять свое недавнее чопорное величие и подвергнуться процессу разложения, который ярко обнаружился в модах рококо. Здесь все вывернуто наизнанку. Главные линии, однако, сохранялись, или, по крайней мере, к ним постоянно старались вернуться.

За продолжавшимся более тридцати лет суверенным господством кринолина и фонтанжа последовала сначала довольно продолжительная реакция, в период которой вернулись к более скромным формам юбки и относительно более разумным видам прически. Последнее касается, впрочем, только женской прически — мужчины продолжали носить парик. Надо, однако, заметить, что эта реакция родилась не из какой-нибудь разумной идеи, а лишь из стремления как можно свободнее и беззастенчивее предаваться своим эротическим капризам, стремления, замечаемого во Франции в эпоху регентства. Однако эта свобода носила в своем внешнем выражении слишком буржуазный характер, да и слишком мало соответствовала интересам строгого классового обособления, чтобы положить конец смешному безумию моды, характеризующему первый период господства абсолютизма. Рококо снова вернулось к кринолину и высоким, как башня, прическам.

Юбка превратилась в настоящее чудовище, и официальный придворный костюм делал каждую даму похожей на огромную движущуюся бочку. Только протянув руку, могла она коснуться руки спутника. А прическа становилась настоящей маленькой театральной сценой, на которой разыгрывались всевозможные пьесы. Мы вовсе не преувеличиваем. Все, что порождало в общественной и политической жизни сенсацию, искусно воспроизводилось на голове дамы (сцены охоты, пейзажи, мельницы, крепости, отрывки из пьес и т. д.). Даже казни доставляли мотивы и сюжеты. Так как эпоха требовала прежде всего позы, то все демонстрировали в самой смешной форме свои чувства. Мечтательное возвращение к природе символизировалось построением на голове фермы с коровами, овцами, розами и пастухами, все, конечно, в миниатюрном виде, или воспроизведением сеющих и пашущих мужиков. Увлечение пасторалями, в свою очередь, переносило на дамские головы идиллические и галантные пастушьи сценки.

Немецкая карикатура на модные прически

Дама, желавшая показать, что она преисполнена мужества, выбирала сражающихся солдат, галантная дама, кокетливо выставлявшая напоказ свои успехи, предпочитала носить на голове любовников, дерущихся из-за обладания ею на дуэли, и т. д. Эта до смешного смелая мода возникла, как вообще все моды, во Франции и не осталась, подобно другим, в пределах Парижа, а совершила очень скоро свое триумфальное шествие по всем европейским столицам.

Когда пришла мода на перья, то это было только временным возвращением к рассудительности, так как и в данном случае очень скоро дошли до гротескных сооружений, как нетрудно убедиться на основании многочисленных описаний и изображений.

Придумать какую-нибудь новую комбинацию в сфере моды было горячей мечтой многих светских дам, а высшим триумфом для такой дамы было видеть, как придуманная ею новая комбинация нашла такое сочувствие, что входила в моду на несколько недель или по крайней мере дней — дольше не длилась ни одна мода. Мария-Антуанетта каждую неделю совещалась со своим придворным парикмахером, знаменитым Леонаром, «великим Леонаром, тратившим на одну прическу около 19 метров газа и принципиально не пользовавшимся кружевами». И каждую неделю она заставляла его придумывать новые комбинации, которые затем вводила в моду.

Так как специфическое общественное бытие господствующих классов состояло в праздности, то моде предстояла задача сделать тело, предназначенное для праздности, неспособным к труду. И эта тенденция точно так же вылилась в самые смешные, гротескные формы. В парике, в сюртуке, отороченном золотом и украшенном бриллиантами, в кружевном жабо и т. д. мужчина мог только медленно двигаться, а дама со стянутой в щепку талией, в похожем на бочку кринолине и совсем почти не могла двигаться, должна была взвешивать каждый шаг, если не хотела стать смешной, потерять равновесие и упасть. Так же точно и шлейф — характерная черта неспособности к труду, праздности. У тех классов и групп, вся жизнь которых была праздником, шлейф поэтому сделался официально составной частью костюма.

Так как все вышеупомянутые тенденции, формировавшие моду, сходились в том, чтобы создать впечатление неспособности к труду, то в результате и явилась та в своем роде единственная картина моды, которая так отличает эпоху барокко и рококо от всех других эпох. Подчеркивая, что человек не только не хочет, а прямо не может работать, моды эпох барокко и рококо отличались, естественно, крайней неорганичностью. Это самая нелепая и, в сущности, безобразная мода, которая когда-либо существовала. Она безобразна, ибо находится в кричащем противоречии с внутренней логикой костюма. Безусловная свобода человека пользоваться своими членами — таков высший разум костюма, необходимая предпосылка гармонической и, следовательно, красивой моды.

Моды барокко пышны, а моды рококо — грациозны. Однако величие барокко становится смешным (люди, не умеющие отличить позу от действительности, говорят: «возвышенным»), так как право предаваться всякому капризу отражается и в костюме. Грация же моды рококо — это грация доведенной до последней степени рафинированности, разлагающей человека на его составные части, усматривающей в них и подчеркивающей их исключительно как орудия чувственного наслаждения. По отношению к женщине она состоит в смешном прославлении и боготворении пола. Никогда женщина не выглядела так пикантно, так аппетитно, так вызывающе, — словом, никогда она не была так «женственна», как тогда. Спорить против этого не приходится, еще менее это положение можно опровергнуть. Необходимо, однако, называть вещи их именами, вскрывать их тайный смысл, если хочешь их понять.

Эта специфическая пикантность, которую моды рококо придавали женщине — впрочем, и мужчине, — не что иное, как облекшийся в классическую форму высший разум тенденции к разврату. Моды рококо — утонченнейшее решение, придуманное европейской культурой, чтобы подчеркнуть в костюме эротическую нотку, беспредельно господствующую. А эта особенность в связи с упомянутым фактом, что это была мода паразитов и бездельников, гарантировала ей продолжительное господство.