Гроза Византии - Красницкий Александр Иванович "Лавинцев А." - Страница 39

• Предыдущая
• 39/65
• Следующая

Они редко виделись с тех пор, как Ингерина поселилась во дворце Михаила.

Но, несмотря на редкие встречи с Василием, молодая женщина продолжала безумно любить его.

Он был ей дорог по их прежней жизни, по тому времени, когда они, голодные и холодные, скитались по горам Македонии, думая не об императорской короне, как теперь, а о том, где и как добыть кусок насущного хлеба.

Среди роскоши дворца Ингерина не раз вспоминала те дни, и они казались ей гораздо более счастливыми, чем та сытая, полная удовольствий жизнь, которую она вела с Михаилом…

Она встретила Василия с такой шумной радостью, какая была даже опасна в их положении.

– О, наконец-то, наконец-то, ты пришел ко мне, Василий! – воскликнула она, страстно целуя Македонянина. – Я скучала по тебе, я думала, что ты уже разлюбил меня!

– Нет – и никогда! – решительно отвечал Василий. – Или ты думаешь, мне не больно видеть тебя в объятиях другого? Но что делать, цель, которую я преследую ради тебя, требует жертв… Я приношу их, приносишь и ты. Когда же все исполнится так, как задумано мною, мы оба будем счастливы, несказанно счастливы… Но ты мне должно помочь, моя Ингерина.

– Говори, Василий, говори, любимый мой, я готова сделать все!

– Нужно во чтобы-то ни стало удалить порфирогенета отсюда.

– Удалить? Зачем?

– Ты узнаешь это впоследствии, а теперь исполни то, что я тебя прошу. – Но предлог?

– Он есть!

– Какой же?

– Здесь ходят слухи о грозящем Византии набеге варваров. Михаил уже теперь перепуган донельзя. Поддержи в нем этот испуг и убеди его, что среди войска, на границе, он будет в большей безопасности, чем здесь…

– А ты…

Останешься?

– Да, это необходимо…

– Но варвары! Что будет с тобой, я боюсь за тебя!

– Успокойся, я сумею охранить себя хотя бы ради той цели, которую мы преследуем…

Василий не ошибался в Ингерине.

О! Это была действительно умная женщина, которой можно было довериться и на которую можно было положиться.

Действительно, она сумела поставить дело так, что вконец перепуганный Михаил поспешил оставить свою столицу.

Он сумел, однако, на этот раз притвориться и предлог для своего удаления избрал вполне объяснимый, приличный.

– Наши храбрые войска, – объяснил он свой отъезд, – бьются с персами, и мы должны сами руководить ими, воодушевлять их на новую борьбу, как бы она ни была тяжела… О, мы сделаем это и поразим персов!…

Он уехал.

Вардас, не подозревавший, кто устроил это удаление, был очень рад отъезду Михаила.

– Так будет спокойнее, – говорил он Василию, – у нас развязаны руки, и мы можем действовать вполне свободно… Варвары не так страшны, как порфирогенет. Он мог одним словом разрушить все наши планы, помешать нам. Василий ничего не отвечал.

Он чувствовал корону византийских императоров на своей голове…

Пока перепуганный Михаил собирался покинуть Византию, его приближенные торопливо приводили в исполнение задуманный ими план отдаления набега славянских варваров.

Врач Фока потребовал довольно продолжительный срок для приготовления своего таинственного средства которое должно было помочь киевским князьям умереть, прежде чем они встанут во главе своих дружин, чтобы вести их на Византию.

Фока был с виду добродушный, безобидный старик; никто бы при взгляде на него не решился сказать, что этот человек, будучи придворным врачом императора, не только многим помог родиться, но многим помог и умереть, и умереть так, что намеченная жертва не подозревала даже, с какой стороны пришла смерть.

Придворный врач императора был, впрочем, человек очень скромный и только изредка позволял себе похвастаться своим страшным искусством.

– У Нерона Старого Рима была Локуста, – говаривал он в порывах откровенности, – но я превзошел и Локусту…

Теперь, получив неожиданное приказание приготовить такие благовония, которые должны были уничтожить киевских князей, Фока не замедлил приняться за свое страшное дело.

Он заперся в своей лаборатории, что-то долго варил, сушил, растирал в ступках, мешал, не выходя из своего покоя и никого не допуская к себе в течение всех дней, пока он был в своем невольном заключении.

Его не беспокоили.

Вардас был уверен, что Фока настолько хорошо знает свое дело, что сумеет исполнить его, как нельзя лучше, если только ему мешать.

На отъезд Михаила из Византии никто не обратил внимания – ни царедворцы, ни народ: такой незаметной личностью был этот правитель по сравнению со своими талантливыми администраторами: Вардасом, Фотием, Василием.

Василий в последнее время стал особенно ласково и даже нежно относиться к Ирине и Изоку, оставленным бежавшей Зоей на его попечении.

Он знал, кто они такие, и все-таки думал, что этот юноша и девушка до некоторой степени могут явиться в его руках заложниками, если только хитро задуманный план не удастся и не отдалит набега киевских славян.

Своей ласковостью Василий старался привлечь брата и сестру на свою сторону, чтобы со временем, если позволят обстоятельства, воспользоваться ими для переговоров с их родичами, которые, видя в них внуков старого Улеба, легко могли ради них стать из заклятых врагов Византии ее искренними друзьями и верными союзниками.

С этой целью он подолгу в свободное время разговаривал то с Изоком, то с Ириной, но чаще всего с обоими вместе.

– Дети мои, – говаривал он, – неужели вам не нравится здесь, в Византии?

– О, нет, – отвечала обыкновенно Ирина, – нам хорошо здесь.

– Но на родном Днепре лучше! – с затаенным вздохом отвечал Изок.

– Почему же, юноша?

– Там все свое…

– А здесь? Разве вы в чем-либо нуждаетесь?

– Нет, благодаря тебе, ни в чем.

– Тогда что же вам еще нужно?

– Ах, Василий, – раздражался пылкий Изок, – как что? Нам нужен родимый Днепр, простор его полей, нужен родной наш воздух, нужны родимые забавы. Ничего этого здесь нет…

– Так стало быть, Изок, ты не хотел бы остаться в Византии?

– Нет, нет! Ни за что! Ни за что! Я умер бы, я задохнулся бы здесь… – А ты, Ирина?

– Я?… Я не знаю… Я всю мою жизнь провела здесь, старый Лука почти что накануне своей смерти рассказал мне, кто я, а до этого я считала себя византийкой…

– Ты скажи ему, сестра, что с тех пор, как ты узнала тайну нашего деда, и твоя душа перестала быть спокойной!

– Да, Изок, ты прав… Много перемен произошло со мной.

– Каких же, Ирина? – вкрадчиво спрашивал Василий. – Я – друг твой и Изока, ты можешь говорить со мной без опасений… Я буду рад, если найду возможность помочь тебе. Не бойся, мое милое дитя, говори откровенно…

– Я стала совсем другою, благородный Василий. Прежде для меня весь мир был в Византии; если мне приходилось выбираться из своего угла и взглядывать на ваши роскошные дворцы, шумный форум, на ваши храмы – все это мне казалось волшебным раем, царством грез, и я не мечтала никогда ни о чем другом, как только о том, чтобы остаться в этом уголке всегда, на всю жизнь.

– А теперь?

– Теперь не то… Я уже не думаю, что Византия – рай. Она великолепна – да, но в моих грезах, в моих снах я вижу совсем другое… Мне грезится покойная величавая река, медленно катящая свои волны среди высоких зеленых берегов, я вижу города, не такие пышные и великолепные, как город Константина, нет, они, эти города, с виду бедны и ничтожны, но, когда во сне я нахожусь в них, я так вот и чувствую, что и Византия, и ее пышность, блеск, ее солнце, ее люди – все это мне чужое, а там, в этих городах – все мое, все родное, близкое, я там своя… И после таких грез так вот, кажется, обернулась бы я птичкой малою, унеслась бы туда на крыльях своих… Да так, пожалуй, есть и на самом деле… Здесь я телом одним только, а душа моя там, на берегах этой реки, на родине моей… О ней я грежу, Василий, ее вижу я в снах моих… Как ты думаешь?

Василий ожидал подобного признания.

«Кровь сказывается, – подумал он, – свое к своему тянет».

• Предыдущая
• 39/65
• Следующая