Таможня дает добро - Воронин Андрей Николаевич - Страница 1

• 1/75
• Следующая

В половине девятого, холодным осенним вечером черная «Волга» медленно пробиралась по грязной проселочной дороге. Она переваливалась, натужно ревела двигателем. За рулем сидел солидный мужчина и тыльной стороной ладони то и дело смахивал с лица капли пота. Черные курчавые волосы прилипали ко лбу. Мужчина матерился, нервно курил, не обращая внимания на то, куда падает пепел. А падал он на брюки, на бархатные чехлы, на вычищенные до зеркального блеска ботинки. Рядом с ним на переднем сиденье, зябко ежась, хотя в салоне было жарко, куталась в короткую шубку молодая женщина. Ее губы были ярко накрашены, и взгляд мужчины невольно останавливался на них, когда он поворачивал голову.

— Черт подери, ни единого целого фонаря! Как будто бы все подохли в этом поселке! — пробурчал мужчина и грязно выругался.

— Чего ты ругаешься, здесь всегда так!

— Всегда, да не всегда. Раньше лучше было. — И ты раньше тоже был помоложе.

— Можно подумать, ты молодеешь с каждым днем. Дачный поселок, казалось, вымер — ни людей, ни животных. Свет фар выхватывал высокие заборы, шершавые стволы деревьев. На голых ветках еще кое–где поблескивали поздние яблоки.

— Мерзость! — бормотал мужчина, то и дело моргая. Пот выедал глаза.

Наконец черная «Волга» добралась до края поселка, свернула в узкий проезд, такой узкий, что двум машинам не разъехаться, и остановилась у железных ворот с номером «29».

— Посиди, я открою.

Нога мужчины сразу же попала в лужу и он вновь выругался.

— Придурок, — пробурчала женщина, — хоть и богатый, но придурок.

Мужчина отворил железные ворота. Машина медленно въехала во двор — прямо к широкому крыльцу большого двухэтажного дома, сложенного из белого силикатного кирпича.

— Выходи, из соседей никого, тебя и не увидят, — выдергивая ключи, сказал мужчина. Он шагнул в дом, ввернул пробку и зажег свет. — Шевелись поскорее. Как корова тельная!

— Не ругайся, Федор.

— Я не люблю ждать, ты это знаешь.

— Знаю… А я не люблю, когда при мне ругаются матом.

— Жизнь такая мерзкая, что, кроме ругани, и слов других не подыщешь, чтобы ее описать в красках.

— Есть в ней и приятные вещи.

— Что?

— Секс, например.

— Вот его?то без мата толком и не опишешь. Мужчина нервничал и даже не пытался скрыть это. Из багажника он достал и принес в дом сумку с продуктами, снял пальто, повесил его на вешалку. Разулся, сунул ноги в тапки, не снимая влажных носков, и пошел к камину. Через минут десять огонь в камине полыхал вовсю, сухие березовые дрова занялись быстро.

— Пошевеливайся. И сними свою шубу, вынеси ее в прихожую! Она мокрая и пахнет животным.

— Холодно, — сказала женщина, — и неуютно.

— Тебе везде холодно. В аду, наверное, и то мерзнуть будешь. Ты в последнее время стала какой?то…

— Какой? Договаривай.

— Никакой. Единственное доступное тебе чувство — чувство холода. Булавками тебя коли, даже не поморщишься, словно ты не живая женщина, а труп, который время от времени достают из холодильника.

— Я умею быть теплой и ласковой.

— Умеешь, но не со мной.

— Извини, я забыла, кто я, а кто ты. Тебе можно быть злым, неприветливым, а мне даже нельзя пожаловаться на холод.

— Не в тебе дело. Я не выспался, и неприятностей столько, что впору вешаться.

— Забудь о них, они остались в Москве. Тут мы только вдвоем. Мы и горячее пламя камина, оно согреет нас, а потом мы станем глядеть на гаснущие угли.

— Не люблю, когда говорят фразами, придуманными заранее. В них нет правды и искренности.

— Но так и будет. Дрова прогорят, останутся уголья…

— В жизни все случается не так, как предполагаешь.

Коренастый, крепко сложенный мужчина сидел на корточках перед камином и держал руки так близко к пламени, что временами, когда в трубе завывал ветер, огненные языки плясали между его пальцами. Женщина подошла к нему, положила ладони на плечи. Мужчина дернулся, сбрасывая ладони.

— Что с тобой? Ты не хочешь ласки? — спросила женщина.

— Не сейчас, не сразу. Отстань. Не видишь, я думаю!

— О чем еще можно думать, оставшись наедине с женщиной, глядя в огонь?

— О чем угодно.

— Ты думаешь не обо мне?

— Конечно же, не о тебе, — буркнул мужчина, продолжая сидеть на корточках перед пламенем. Раскурил сигарету. — Собери еду на стол. Я целый день ничего не ел. А ты стоишь и ничего не делаешь.

— Сейчас, — женщина принялась распаковывать сумку.

Дача была богато обставлена. Мужчина отошел от камина, постоял у окна.

«Ну и мерзкая погода!» — подумал он. Настроение у Муратова Федора Ивановича было никудышное. Он приехал с любовницей на дачу лишь для того, чтобы напиться «до поросячьего визга», как он любил выражаться. Не дожидаясь, пока Марина, его тридцатилетняя подруга, соберет на стол, взял бутылку водки, сорвал пробку и принялся пить прямо из горлышка.

— Фу, какая гадость! — сказал он, за один раз осилив полбутылки. — Но сейчас полегчает.

И действительно, его мрачное лицо немного просветлело, глаза заблестели, а на губах даже появилась кривая улыбка. Черты лица у Федора Ивановича Муратова были твердые, четко очерченные. Когда он смотрел в огонь, его лицо казалось вырубленным из грубого камня. Такими же были и руки начальника хранилища военного завода, который в народе именуют «почтовым ящиком».

— Зачем ты пьешь на голодный желудок, без закуски? Подождал бы пару минут, — вкрадчиво сказала Марина.

— Как хочу, так и пью.

Минут через двадцать в гостиной потеплело. Марина наконец сбросила шубу, а Муратов снял пиджак и остался в тонком свитере светло–кремового

цвета. Он сел за стол, налил водки сначала женщине, потом себе.

— Я водку пить не буду, — сказала женщина.

— Выпей, согреешься.

— Водка меня не согревает, мне тепло только в постели.

— И до постели дело дойдет.

—. Тебе завтра когда на службе надо показаться?

— К обеду поедем.

О том, что Муратов сейчас находится на даче с любовницей, не знали ни его жена, ни дети. Это было известно лишь одному человеку — Адаму Михайловичу Самусеву, заместителю директора завода по хозяйственной части. Случалось, и раньше начальник хранилища приглашал своего сослуживца на дачу «оттянуться» с девочками.

Марина пила коньяк, Самусев хлестал водку, причем пил, почти не пьянея. Он сидел опершись локтями о стол, тупо глядя на любовницу. Та даже не пыталась ничего предпринимать, прекрасно зная, что вскоре Муратов тяжело задышит, поднимется из?за стола и скомандует:

«Ну а теперь пошли в трубу дуть».

Федор потащит ее в спальню, на сырые простыни, под тяжелое, отсыревшее одеяло. Она будет ежиться от холода и, чтобы хоть как?то согреться, прижмется к горячему от водки телу мужчины. Он ею овладеет, быстро и сильно, абсолютно не интересуясь ее ощущениями. А после этого сразу уснет. Она же, разгоряченная, не удовлетворенная, еще долго будет лежать без сна, прислушиваясь к свисту ветра, к вою бродячих псов и к стуку капель дождя. Вновь вернутся холод, ощущение безысходного одиночества. Вновь она почувствует липкую, давящую на грудь влагу толстого ватного одеяла.

Но, как справедливо сказал Федор, в жизни все случается не так, как предполагаешь. Оно и случилось не так, как представила себе в мыслях женщина.

В десять часов в окошко постучали. Стекло отозвалось прохладным звоном.

— Кто это? — по–бульдожьи выставив вперед нижнюю челюсть, сверкнул глазами Муратов.

Марина испуганно передернула плечами.

— Кому это не спится в глухую ночь? — выбравшись из?за стола, Муратов качнулся, тряхнул головой, смахнул пот со лба и направился к окну. Он отдернул штору, прижался лицом к стеклу, расплющив о него нос. — Кто там?

— Я, Федор, я! — в темном плаще и в серой кепке прямо под окном стоял Адам Михайлович Самусев. В левой руке он держал портфель, в правой — связку ключей.

• 1/75
• Следующая