Андреевский кавалер - Козлов Вильям Федорович - Страница 23
- Предыдущая
- 23/147
- Следующая
– Что теперь толковать, батя, – поморщился Дмитрий, ему не хотелось на эту тему говорить. – Что было, то было, заново не переиграешь. Есть такая пословица: знал бы где упасть, соломки постелил…
– Кабы не Кузнецов, зарезали бы они тебя, как барана, – покачал головой Андрей Иванович.
Он привык, не считаясь с желаниями других, говорить, что думает. Пусть сын морду кривит, может, впрок пойдет ему эта наука. Абросимов не сомневался, что себя бы он в обиду не дал и пятерым. Обидно было за сына, надеялся, что такой, как и он сам, крепкий вырос. И был бы дубком, ежели в побольше занимался физическим трудом, а то все больше с книжками валяется на кровати, да и в конторе уж какой год перебирает бумажки… Где же тут силу и ловкость сохранить? Раньше-то, когда дома строили, Дмитрий наравне со взрослыми мужиками таскал на плечах бревна, ворочал лопатой, махал плотницким топором…
– Батя, решил я ехать в Питер, – понизив голос, чтобы не услышала из кухни жена, сообщил Дмитрий.
– Перечить не стану, – помолчав, сказал отец. – Меня сельский почтарь при лучине грамоте учил, царствие ему небесное, хороший был человек… Бывало, говорил, мне, мальчонке: «Андрюха, хочешь из омута невежества на свет божий вылезти, учись грамоте, хоть по псалтырю у батюшки, хоть по рваной газетке. Грамота, она тебе глаза на мир откроет!» Я и учился как мог… Днем почтарю дрова пилил, курятник строил, а вечером он меня носом в букварь тыкал… – На кухне что-то грохнуло и со звоном покатилось по полу. Андрей Иванович усмехнулся и, понизив голос, продолжал: – Как же ты, грёб твою шлёп, бабу-то пузатую одну тута оставишь?
Дмитрий взял с блюдечка отцовскую дымящуюся самокрутку, затянулся, так что синеватые бритые щеки втянулись, и, выпустив дым, сказал:
– В Питере не будут ждать, когда моя жена разродится… Приемные экзамены на носу… – Он достал из-под подушки коричневый конверт с большой маркой – нынче утром Варя принесла, – извлек оттуда четвертушку листа с треугольной печатью, протянул отцу.
Тот похлопал себя по карманам:
– Очки дома забыл…
– Надо ехать, – сказал сын, снова пряча конверт под подушку.
– Не знает? – кивнул на кухню отец.
– Чего надо помочь, вы тут рядом, да и теща одну не оставит, – сказал Дмитрий.
– Не хватало, чтобы баба решала, как быть, грёб твою шлёп! – вдруг рассердился Андрей Иванович. – Ребятишек ты еще, коли надо, с десяток наковыряешь, а сейчас не поедешь учиться, потом и подавно не вырвешься. Бабе только раз уступи – потом веревки из тебя вить будет!
В полуоткрытую дверь заглянула Александра, веснушчатое лицо бледное, губы поджаты, в руках чугунок, через плечо кухонное полотенце с пятном сажи.
– Куды он, покалеченный, поедет? Кто там за ним приглядит? – сердито заговорила она. Александра, пожалуй, была единственной женщиной, не считая, конечно, Ефимью Андреевну, из абросимовского клана, которая не боялась сурового и скорого на расправу Андрея Ивановича. – Без палки ходить-то еще не может, а уже навострился из дому… И что за наказание с таким мужем? Другие толкутся возле дома, а этот уткнет свои толстый нос в книжку и сопит…
– Глупая баба, грёб твою шлёп! – сердито оборвал Абросимов. – Ученый человек один десяти неучей стоит. Вон школу новую собираются строить, возвернется Митя – твоих же ребятишек учить уму-разуму будет.
– Лучше бы я за Семена Супроновича вышла замуж, – со зла брякнула взбешенная Александра и так хлопнула дверью, что в окне стекла задребезжали.
– Ты поучил бы ее маленько, – взглянул из-под кустистых насупленных бровей Андрей Иванович. – Ишь, язык-то дрянной распустила!
– Палкой? – усмешливо сказал Дмитрий. – Вроде бы мать и пальцем никогда не трогал, а меня чему учишь?
– Твоя мать – умная женщина, она такого не ляпнет, – заметил Андрей Иванович, потеребив черную бороду, и вдруг круто переменил тему: – Вот ты умные книжки читаешь, скажи мне тогда, почему пальцы на руке загибаются только в одну сторону, а в другую… – он растопырил ладонь и рукой попробовал отогнуть пальцы, – не хотят, так их разэтак! Все к себе загибаются. А вы хотите, чтобы мужик не к себе греб, а от себя. Это ведь супротив самой природы! Так уж устроен раб божий, что все в дом тащит, а из дома волокет только горький пьяница! А вы хотите, чтобы людишки все проносили мимо рта своего – государству! А зачем ему столько? Сам в клубе рассказывал, что Ленин жил, как бедняк, спал на жестком и ел то же, что и мы. Зачем же государству наше добро, наш труд, наше богатство?
– Для нас же с тобой, – терпеливо заговорил сын. Не первый раз вели они с отцом такие разговоры. – Государству нужны средства, чтобы поднять промышленность, сельское хозяйство. Гражданская война все разрушила, в городах рабочим жрать нечего, потому что кулаки припрятывают зерно, сельхозпродукты. Скорее сгноят в ямах, чем отдадут государству. Но все эти трудности временные, батя, вот заработают на полную мощность фабрики, заводы, станут выпускать продукцию – и люди вздохнут. Появятся товары, вон пишут в газетах, что заложили автомобильный и тракторный заводы. Ну сам посуди, много ли одной сохой напашешь? А трактор за милую душу поднимет любое поле. И одно дело – вспахивать клочки, а другое – общественные поля без границ и перегородок.
– Мужик с сохой-то всю Россею-матушку кормил, и Европе еще оставалось, – вставил Андрей Иванович. – Соха-то, она надежнее, испытаннее. А трактор твой я и в глаза-то не видел.
– Батя, неужели все жалеешь о былом? – испытующе посмотрел на него сын. – Новый мир не построишь без ломки старого! А когда идет такая…
– Пьянка – режь последний огурец! – насмешливо ввернул Андрей Иванович. – Лес рубят – щепки летят.
– Мировая революция победит, – твердо сказал Дмитрий. – На нас, батя, сейчас с великой надеждой смотрят все угнетенные народы. Читаешь газеты – то в одной стране вспыхивают волнения, то в другой… Вот только нет у них такого замечательного вождя, каким был у нас Ленин. Вспомни, как жили твой отец, дед? Отец на кляче оброк возил в Питер князю? Ты сам рассказывал, как приказчик прямо на Садовой отхлестал его по физиономии шматом пересоленного сала…
– Может, революция и победит, а человека – тварь земную – не переделаешь, и ладошка всегда будет загибаться к себе, а не наоборот. Сам господь бог за тыщи лет не вытравил в людишках жадность, зависть, жестокость, а вы – ишь, наполеоны! – хотите все враз переиначить… Попомни мое слово, народятся твои дети, внуки, правнуки и все одно тянуть будут к себе и радеть за свое добро, а не за чужое.
– За государственное, – заметил Дмитрий.
– Все, что не в свой карман, значит, в чужой, – сказал Абросимов – А называй это как хошь. Что помещику давали оброк, что государству теперя. Суть-то одна, а названия разные.
– Государство – это мы, батя!
– Какое ты государство? – усмехнулся Андрей Иванович. – Видимость одна. Дунь – тебя и не станет. Корней-то у вас, голоштанных, пока нету… А чтобы удержаться на этой грешной земле, охо-хо какие глубокие корни надоть пустить в нее!
– Пустим, батя, да уже пустили! – твердо заявил Дмитрий. – И никому нас теперь не выдернуть из своей-то родной земли.
– Ладно, поживем – увидим, – поднялся с табуретки Андрей Иванович, и сразу в маленькой комнате стало тесно. – Я на власть особливо не обижаюсь… Это пусть Супроновнч опасается. Мои богатства теперь рази что для выставки… – Он хитро посмотрел на сына: – А что, ежели школьников водить в мой дом и показывать царские кредитки? И за вход по пятачку взимать?
– Силен же у тебя частнособственнический инстинкт, – усмехнулся Дмитрий.
3
В клубе показывали кино «Барышня и хулиган». Приехавший из Климова с ручной передвижкой киномеханик установил посередине зала на поставленных друг на друга ящиках кинопроектор, обложился круглыми жестяными коробками с лентами, на сцене натянули белое полотнище. Кино в поселке показывали редко, и поэтому в маленький зал народу набилось полно. Притащились даже глубокие старики и старушки, ребятишки же облепили стены, сидели впереди и в проходе прямо на полу. Дмитрий с Александрой втиснулись на деревянную скамью, завклубом вынес им два стула, но Абросимов посадил на них мать и отца, Тоня и Алена устроились рядом. Варя сидела на первом ряду, ей заранее занял место Семен Супронович, согнав ребятишек. В зале хихикали девчонки, махорочный дым плыл под потолком. Механик священнодействовал у аппарата, шелестела лента, щелкали выключатели. Но вот погасла толстая свеча, все разом угомонились, и, выстлав поверх голов зрителей голубой луч, торопливо затрещал кинопроектор.
- Предыдущая
- 23/147
- Следующая
