Блистательные неудачники - Коэн Леонард - Страница 21

• Предыдущая
• 21/53
• Следующая

– С каждым днем ты становишься все более одиноким.

Много лет назад он сказал мне эту фразу. Что Ф. имел в виду, когда советовал мне переспать со святой? Кто такие святые? Это те, кто сумел достичь предела человеческих возможностей. Но определить, каковы эти возможности, невозможно. Мне кажется, дело здесь скорее связано с энергией любви. Причастность к этой энергии выражается в обретении некоего равновесия в хаосе бытия. Святой не упорядочивает хаос; будь он в состоянии это сделать, мир бы уже давно изменился. Не думаю, что святому под силу упорядочить этот хаос даже для себя, потому что в самом утверждении о том, что человек способен навести порядок в мире, звучит воинствующее невежество. Скорее, святой способен обрести некий баланс в хаосе, который и составляет его неземное блаженство. Он объезжает сугробы как опытный слаломист. Курс, которым он следует, огибает холм по касательной. Его след прочерчен на снегу в поразительной гармонии с силой ветра и скалистым утесом. Его любовь к миру так сильна, что он отдается во власть закона тяготения и на волю случая. Он далек от того, чтобы парить с ангелами в небесах, но может с точностью стрелки сейсмографа определить все подвохи раскинувшегося перед ним вполне земного и порой опасного ландшафта. Дом его не вечен и не застрахован от опасностей, но в мире он чувствует себя как дома. Он может любить облики людей, утонченные и витиеватые образы сердца. Замечательно, что среди нас есть такие люди, такие неисчерпаемые источники любви, поддерживающие вселенское равновесие. Эта мысль позволяет надеяться на то, что разыгрываемые номера и в самом деле соответствуют номерам на лотерейных билетах, за которые мы так дорого платили, и потому выигрыш – не мираж. Но зачем же спать со святой? Я помню, как однажды целовал бедро Эдит. Я сосал и лизал это длинное смуглое чудо, сначала это было обычное бедро, но по мере того, как я двигался вверх, к магическому треугольнику, дух сырого мяса становился сильнее и бедро непонятным образом размягчалось и растягивалось, а когда я следовал направлению коротеньких волосков и спускался к коленке, бедро как-то съеживалось и деревенело. Уж не знаю, как у Эдит это получалось (может быть, так действовала магия какой-нибудь ее замечательной притирки), или я что-то особенное делал (не исключаю, что такой странный эффект вызывала моя слюна), но внезапно лицо у меня увлажнилось, и рот заскользил по коже; не было уже ни бедра, ни промежности, ни шалости школьника, написанной мелом на классной доске (и я с ней еще не был близок): был просто образ Эдит; потом он стал просто человеческим обликом, и на какую-то благословенную долю секунды тоска одиночества отступила, я ощутил, что стал частью семьи. Это произошло, когда мы в первый раз занимались с ней любовью. Больше такого не случалось никогда. Ты позволишь мне снова испытать это чувство, Катерина Текаквита? Но разве ты не умерла давным-давно? Как же мне переспать с мертвой святой? Домогательство такого рода – чистой воды абсурд. Несчастлив я здесь, в старом бревенчатом доме Ф. Лето давно прошло. Мозг мой разрушен. Все мои труды пошли насмарку. Неужели, Ф., это тот урок, которой ты для меня приготовил?

Катерина Текаквита была крещена восемнадцатого апреля (в месяц ярких листьев) 1676 года.

Пожалуйста, вернись ко мне, Эдит. Поцелуй меня, любимая моя. Я люблю тебя, Эдит. Вернись к жизни. Не могу я больше выносить одиночество. Морщин у меня все больше становится, изо рта воняет. Эдит!

Через несколько дней после крещения Катерину Текаквиту пригласили в Квебек на грандиозный праздник. Там были маркиз де Траси, королевский интендант Талон, губернатор господин де Курсей, вождь могавков Крин, один из самых ревностных неофитов, обращенных в христианство, и много блестящих дам и кавалеров. Их парики благоухали духами. Все были так элегантны, как только могут быть добропорядочные граждане в двух тысячах миль от Парижа. Беседы блистали остроумием. Без уместного афоризма даже масло друг другу не передавали. Обсуждали проблемы Французской академии наук, существовавшей к тому времени уже десять лет. Некоторые гости щеголяли карманными часами – новым изобретением, измерявшим ход времени, которое входило тогда в обиход в Европе. Кто-то кому-то рассказывал о другом недавно созданном часовом механизме – маятнике. Катерина Текаквита внимательно вслушивалась в разговоры. Опуская голову в поклоне, она принимала расточаемые ей комплименты о великолепно украшенном иглами иглошерста ее платье из оленьей кожи. Длинный стол, покрытый белоснежной скатертью и убранный весенними цветами, горделиво сверкал столовым серебром и хрусталем, и внезапно она по достоинству оценила величие и значимость того повода, по которому был устроен праздник. Нарядные официанты наполнили вином бокалы, напоминавшие розы на длинных ножках. Пламя сотни свечей многократно отражалось в сотне серебряных столовых приборов, когда очаровательные гости орудовали ими, нарезая куски мяса, и на какое-то мгновение бесчисленные лучи этих маленьких солнышек ослепили ее, отбили ей аппетит. Безотчетным резким движением она потянулась к вину и опрокинула бокал. Оцепенев от стыда, она смотрела, как по белоснежной скатерти расплывается пятно, принимая форму кита.

– Все в порядке, – сказал маркиз, – ничего страшного, дитя мое.

Катерина Текаквита продолжала недвижно сидеть. Маркиз вернулся к прерванной беседе. Речь шла о штыке – новом военном изобретении, недавно сделанном во Франции. Пятно быстро разрасталось.

– Даже скатерть хочет отведать этого прекрасного вина, – сострил маркиз. – Не бойся, дитя мое. Опрокинутый бокал с вином ненаказуем.

Несмотря на учтивую суету нескольких официантов, пятно продолжало съедать белоснежность скатерти на всем протяжении ее пространства. Необычный рост винного пятна настолько заинтриговал присутствующих, что оживленность застольной беседы стала стихать. Оно уже перекрасило всю белоснежную скатерть. Когда в пурпурный цвет облеклась серебряная ваза и стоявшие в ней розовые цветы, разговоры прервались совсем. И тут, в наступившей тишине раздался болезненный вопль одной прекрасной дамы, чья изящная белая рука тоже покрылась пурпуром. Хроматическая метаморфоза произошла в считанные минуты. Стоны и проклятия раздавались в пурпурном зале, полном пурпурных лиц, нарядов, ковров и мебели, тоже одевшихся в пурпур. За высокими окнами белели островки снега, поблескивая в лунном сиянии. Все собравшиеся – и слуги, и хозяева – бросились к окнам и стали вглядываться в озаренную луной темноту, пытаясь за пределами пораженного пурпуром зала найти доказательства существования многокрасочного мира. На их глазах весенние сугробы темнели цветом пролитого вина, и даже сама луна облеклась в порфирную мантию. Катерина медленно встала со стула.

– Мне кажется, я должна перед вами извиниться.

Мне представляется, что случившееся имело апокалиптический характер. Происхождение этого термина – «апокалиптический» – достаточно любопытно. В его основе лежит греческое слово «ароkalypsis», что значит «откровение». Оно возникло от греческого глагола «apokalyptein», означающего «раскрывать», «выявлять», «обнаруживать». Греческий префикс «аро» значит «от», «из», «производный от». «Kalyptein» переводится как «покрывать», «закрывать». Это слово происходит от того же корня, что «kalube»– «хижина», и «kalumma» – «вуаль». Поэтому можно сказать, что слово «апокалиптический» описывает то, что открывается взору, когда женщина поднимает вуаль. Что же я сделал, Катерина Текаквита, и чего не сделал, чтобы оказаться под твоим покрывалом? Я не нашел упоминаний об этом празднике ни в одном из ее нормативных жизнеописаний. Два главных источника, повествующих о ее жизни, написаны священниками-иезуитами Пьером Шоленеком и Клодом Шошетье. Оба они были ее исповедниками в миссии Пороги Святого Людовика, куда Катерина Текаквита пришла осенью 1677 года (нарушив данное дядюшке обещание). Отец Шоленек оставил нам рукопись «Vie de Catherine Tegakouita, Premiere Vierge Irokoise» [39]. Другое «Vie», написанное на латыни, было отослано генералу Ордена иезуитов в 1715 году. От отца Шошетье до нас дошла другая рукопись: «La Vie de la В. Catherine Tekakouita, dite а prйsent la Saincte Sauvegesse» [40], датируемая 1695 годом, которая ныне хранится в архивах колледжа Святой Марии. Там же находится еще один важный документ, составленный в 1696 году аббатом Реми и озаглавленный: «Certificat de M. Remy, сиru de la Chine, de miracles faits en sa paroisse par l'intercession de la B. Cath. Tekakwita» [41]. Я преклоняюсь перед иезуитами за то, что они верили в чудеса. Хочу воздать должное иезуиту, который так много сделал, чтобы преодолеть грань, отделяющую естественное от сверхъестественного. Под бесчисленными личинами – члена Кабинета министров, христианского пастыря, солдата, брамина, астролога, исповедника монарха, математика, мандарина, – при помощи тысячи уловок, соблазнов, посул и увещеваний, под грузом неопровержимых письменных свидетельств о случившихся чудесах он вынудил людей признать, что земля – провинция вечности. Хочу воздать должное Игнатию Лойоле, сраженному пулей французского протестанта в руинах Памплоны за то, что в своей убогой келье в пещере Марнеса этот доблестный воин внимал таинствам небес и его видения заложили основу могущества Ордена иезуитов. Этот Орден дерзнул утверждать, что мраморный лик Цезаря есть лишь маска Господа, и в имперской алчности мирового господства иезуиты вполне оценили значение Божественной жажды душ. Хочу воздать должное моим учителям в детском приюте, что в центре Монреаля, вдыхавшим запахи спермы и ладана. Хочу воздать должное священникам, пестующим безногих в кельях, где у стен в ряд стоят костыли, – они проникли за грань реальности и знают, что хромота – лишь ступень, ведущая к совершенству, а сорняки – это те же цветы, только их никто не собирает. Хочу воздать должное кельям костылей – музеям сорняков. Хочу воздать должное смраду алхимии сожженного воска – признаку близости к вампирам. Хочу воздать должное сводчатым залам, где мы преклоняем колени лицом к лицу с Обвинителем мира сего в нимбе из дерьма. Хочу воздать должное тем, кто подготовил меня к леденящему душу бдению сегодняшней ночи, – единственной достоверной реальности в мире призраков. Хочу воздать должное палачам минувшего, которые свято верили в спасение душ своих жертв и подобно индейцам питали силу общества мощью врага. Хочу воздать должное тем, чья вера в соперника пышным цветом цвела в мужестве воинов. Хочу воздать должное партам в нашем добром старом классе, этой маленькой бесстрашной эскадре, которая год за годом плыла наперекор стихиям со своей малолетней командой. Хочу воздать должное нашим зачитанным до дыр учебникам, полученным в дар от городских властей, особенно катехизису, который подбивал нас на скабрезные крайности и вносил свою лепту в поддержание сложившегося у нас представления о сортире как о волнующем храме мирского начала. Хочу воздать должное мраморным плитам, на которых стояли кабинки в сортире, – на них не оставалось следов дерьма. В этом проявлялась противная лютеранству идея вещества, легко поддающегося мытью. Хочу воздать должное мрамору в чертогах экскрементов, этой линии Мажино, противостоящей натиску папских ересей. Хочу воздать должное притчам сортира детского приюта, желтой несостоятельности фарфора, доказывающей верность народной мудрости, которая гласит о том, что капля камень точит. Пусть где-то что-то напоминает о нас – терпеливых сиротах, выстроенных в угоду санитарному контролю в ряд для мытья одним куском мыла шестидесяти рук со всеми их пальцами в бородавках. Хочу воздать должное смелому мальчику, который откусывал свои бородавки, – то был мой друг Ф. Хочу воздать должное и мальчику трусоватому, который не мог откусить кусочек самого себя, – то был я, автор этих строк, который трясется сейчас от страха в своей деревянной будке, вмерзшей в канадские сугробы, чьи бородавки на пальцах разъедены годами карандашной эрозии. Может быть, я немного согреюсь, если всем воздам должное? Я всех их обидел, и чувствую теперь, что душа моя леденеет от тех чар, которые они на меня наслали, сами того не ведая.

• Предыдущая
• 21/53
• Следующая