Франкенштейн: Антология - Шелли Мэри Уолстонкрафт - Страница 3

За это время с нами не произошло ничего примечательного, если не считать двух-трех шквалов и небольшой пробоины в борту, образовавшейся после столкновения с плавучей льдиной. И я буду счастлив, если с нами не случится ничего более серьезного.

Хладнокровие, упорство и благоразумие – вот и все, что нам требуется, чтобы продолжать движение в глубь неизведанного океана…

Так я полагал, пока тридцать первого июля «Маргарет Сэйвилл» не вошла в область сплошных льдов. Ледовые поля сомкнулись вокруг корпуса нашего корабля, оставив лишь узкий свободный проход. Положение наше вскоре стало опасным – в особенности из-за нависшего надо льдами густого тумана. Поэтому капитан велел спустить паруса, лечь в дрейф[4] и дождаться перемены погоды.

Около двух часов дня туман начал рассеиваться и мы увидели простиравшиеся до горизонта обширные поля покрытого торосами[5] льда, которым, казалось, нет конца. Матросы впали в уныние, да и сам я ощутил беспокойство; но в это время наше внимание было привлечено странным зрелищем, заставившим нас забыть о своем опасном положении.

Примерно в полумиле[6] от «Маргарет Сэйвилл» мы увидели нарты, запряженные собаками и мчавшиеся по направлению к северу; на нартах, управляя упряжкой с помощью шеста, восседало существо, во всем подобное человеку, но неестественно огромного роста. Мы во все глаза следили в подзорные трубы за движением саней, пока они не скрылись за торосами.

Это зрелище нас потрясло. Мы считали, что находимся на расстоянии сотен миль от ближайшей суши; но то, что мы увидели, казалось, говорило о том, что земля не так уж далека. Закованные во льды, мы не могли последовать за таинственной упряжкой, но хорошо рассмотрели и собак, и их погонщика.

Часа через два после этого поднялся ветер, началось волнение, а к ночи ледовое поле вскрылось и судно освободилось из плена. Однако мы оставались в дрейфе до самого утра, так как опасались столкнуться в сумерках с гигантскими плавучими глыбами льда, которые отрываются от ледовых полей. Я воспользовался этим временем, чтобы немного отдохнуть.

Утром, едва начало светать, я поднялся на палубу и обнаружил, что все вахтенные матросы столпились у борта и что-то выкрикивают, обращаясь к кому-то, кто находился в море. Оказывается, волны и течение прибили почти к самому кораблю большую льдину, на которой находились нарты – точь-в-точь такие же, как и те, что мы видели накануне. На льдине находился закутанный в меха человек, а от всей его упряжки уцелела лишь одна лайка. Он не выглядел туземцем с неведомых островов – наоборот, человек этот явно был европейцем, и матросы убеждали его подняться на борт «Маргарет Сэйвилл». И, как мне показалось, без особого успеха.

Как только я появился на палубе, боцман выкрикнул: «Вот идет начальник нашей экспедиции, и он не допустит, чтобы вы погибли в море!»

Когда я подошел к борту, незнакомец обратился ко мне по-английски, хотя и с заметным акцентом. «Прежде чем подняться на палубу, – проговорил он, – я прошу вас, сэр, сообщить мне, куда направляется ваш корабль».

Я изумился. Странно слышать подобный вопрос от человека, терпящего бедствие. Ведь ему полагалось бы считать встречу с нашим судном истинным даром небес. Однако я ответил, что перед ним – исследовательское судно и мы держим курс на север, стремясь максимально приблизиться к Северному полюсу.

Только услышав это, незнакомец согласился покинуть льдину и подняться на борт.

Господь всемогущий! Видели бы вы этого человека, которого вдобавок пришлось еще и уговаривать спастись. Он был жестоко обморожен и истощен до последней крайности. Печать безмерной усталости и лишений лежала на его обросшем клочковатой бородой лице. Никогда и никого я еще не видел в столь жалком состоянии. Он едва мог двигаться, и поначалу мы отнесли его в каюту, но там он вскоре потерял сознание, и пришлось вернуть его на палубу, чтобы он глотнул свежего воздуха. Там мы привели его в чувство, растерев коньяком и влив глоток-другой в его потрескавшиеся губы.

Едва незнакомец начал подавать признаки жизни, мы укутали его одеялами и уложили у теплой трубы камбуза[7]. Часом позже он смог проглотить несколько ложек горячего супа, который как будто его подкрепил.

Однако прошло еще два дня, прежде чем он смог заговорить, и я уже начал опасаться, что лишения повредили его разум. Как только он немного оправился, я велел перенести его в свою каюту и стал ухаживать за ним, когда мои обязанности на судне оставляли мне свободное время.

Никогда еще я не встречал более странного человека. Когда он оставался один, взгляд его начинал дико блуждать, словно у безумца, но как только кто-нибудь приветливо обращался к нему, лицо его озарялось светлой улыбкой, словно солнечным лучом. Однако в остальное время он был мрачен и подавлен, а временами принимался скрипеть зубами, словно испытывал нестерпимую боль.

Мне стоило немалого труда сдерживать матросов, которые горели желанием расспросить спасенного о том, как и почему он оказался среди льдов. Я считал, что не стоит спешить с этим, так как тело и дух человека, перенесшего такие лишения, нуждаются в полном покое. Но однажды мой помощник все же спросил: как ему удалось совершить столь длинный переход на собаках по непрочному летнему льду?

Лицо незнакомца помрачнело, и он ответил: «Я преследовал преступника».

– А преступник тоже передвигался на собаках?

– Да.

– В таком случае мы его видели; накануне того утра, когда мы подобрали вас, мы заметили в полумиле от судна на льду собачью упряжку, а в санях – человека.

В глазах незнакомца вспыхнул огонь, и он засыпал нас вопросами о том, в каком направлении двигался «дьявол» – именно так он и назвал то существо, которое показалось нам неестественно рослым для обычного человека.

Позже, оставшись с глазу на глаз со мной, он сказал: «Я, должно быть, заставляю вас недоумевать. Но, видимо, вы слишком деликатны, чтобы расспрашивать меня».

– Я думаю, что вы не в том состоянии, когда можно было бы докучать вам расспросами. Это было бы просто жестоко.

– У вас есть это право, – заметил он. – Вы вырвали меня из смертельно опасного положения и вернули к жизни.

Затем он неожиданно спросил, не могли ли те нарты, которые мы видели, погибнуть при вскрытии ледового поля. Я ответил, что наверняка утверждать нельзя, потому что подвижки льда начались только в полночь и беглец за это время мог достичь безопасного места.

С этого дня в истощенное тело незнакомца как будто влились новые силы. Он постоянно находился на палубе, пристально следя, не мелькнет ли на горизонте силуэт того, за кем он гнался. Здоровье его явно улучшалось, но он по-прежнему был крайне молчалив и начинал беспокоиться, если по вечерам в каюте находился кто-либо, кроме меня. В остальном он был вежлив и спокоен, а матросы ему сочувствовали.

Что касается меня, то я привязался к этому человеку, и его постоянная и глубокая печаль бесконечно огорчали меня. Должно быть, он знавал лучшие дни, так как даже сейчас, когда его дух был сломлен, а тело бессильно, не утратил обаяния.

Что ж, я нашел того, кто мог бы стать мне другом, если бы не тайное горе, которое язвило его душу. Он вызывал одновременно восхищение и острую жалость. Был кроток и мудр, речь его поражала беглостью, свободой, отточенностью оборотов и простотой, и стоило ему заговорить, как сразу же становилось ясно, что перед вами человек глубоко образованный и умудренный опытом.

Сейчас он почти оправился от своего недуга и по-прежнему постоянно находился на палубе. Сосредоточенность на собственном горе не мешала ему проявлять живой интерес к тому, что происходит на борту, и не раз мы с ним обсуждали маршрут и цели предпринятой мною экспедиции.