Лапник на правую сторону - Костикова Екатерина Юрьевна - Страница 21
- Предыдущая
- 21/58
- Следующая
– Галлюцинация, не более того! – заявил главврач тоном совершенно безапелляционным. – Да и откуда у нас такие роскошества? Решетки, скажите на милость… Я вот пятый год не могу выпросить денег на новый шкаф для подотчетных препаратов, а там, между прочим, и наркотические средства, и яды имеются. Приходится держать в сейфе вместе с финансовыми документами. Если угодно, чтобы окончательно развеять все сомнения, готов устроить вам экскурсию по больнице и подробнейшим образом все показать. Как только ваше состояние улучшится – милости прошу, буду рад лично познакомить с нашим, так сказать, бытом. А сейчас позвольте проводить, чтобы вы снова не заблудились, и чтобы я мог спокойно спать, зная, что с вами все благополучно.
С этими словами Валентин Васильевич подхватил Дусю под руку и велел осторожненько вставать. «Не кружится голова? Нет?» – поминутно спрашивал доктор, пока они медленно, как парочка инвалидов, шли по коридору.
– Вот вам и выход! Прошу! Уверены, что сможете управлять автомобилем? Может быть, лучше вас отправить на нашей машине?
Дуся заверила Валентина Васильевича, что с автомобилем вполне справится, поблагодарила и поплелась к машине…
– Представь себе, иду и на полном серьезе радуюсь, что все обошлось, – призналась она Соне. – А ведь могли, думаю, отвезти в операционную и вырезать печень на органы… Так и с ума сойти недолго. Поганый городишко.
Городишко и впрямь был поганый. Вроде бы ничего особенного: дома, палисаднички, голые тополя под окном, на центральной площади – засиженный голубями памятник Ленину, бабки сплетничают у подъездов… Но сердце почему-то не на месте, будто вот-вот случится что-нибудь непоправимое.
Слава Богу, Дуся дела свои здесь закончила и с утра намеревалась ехать в Москву.
Соне сделалось грустно и тоже захотелось домой. Плюнуть бы на все… Но медсестра Богданова прекрасно понимала, что никуда она от Вольского не уедет, во всяком случае добровольно. Так и будет сидеть рядом с ним заложницей собственной глупой любви, пока не выгонят вон поганой метлой.
Сидеть в темной палате, слушать, как ветки царапают стекла, и вздрагивать от каждого шороха…
Впрочем, все эти больничные страхи она сама придумала. Ну зашел к ней по ошибке пациент в несознанке после сепсиса, ну и что? Скорее всего, пламенная Слободская тоже его видела, когда заблудилась. Непонятно, правда, почему милейший Валентин Васильевич пациента этого упрятал за решетку, да при этом еще вилял и отнекивался. Но если правда, что местная флора помимо лишайных пятен вызывает галлюцинации, то вполне возможно, галлюцинации эти вплелись в реальность, в результате чего простенький мирок заштатной больницы стал похож на третьеразрядный фильм ужасов, где врачи-психопаты держат пациентов-мутантов за решеткой и проводят над ними бесчеловечные опыты. Да плюс осень на дворе. Никакого тебе очей очарованья, одна серая хмарь. Да нервы расшатаны, да усталость навалилась, да пейзаж за окном никак жизнеутверждающим не назовешь. Наверное, если бы под гостиничным балконом искрилось Средиземное море или зеленели виноградники Прованса, не было бы никаких ночных страхов, дурных мыслей и тоски по вечерам. Однако за окном вместо виноградников тянулись скучные кривые улочки, облезлые домишки смотрели на прохожих слепыми окнами, и выглядело это так уныло, что вон даже у жизнерадостной Слободской крышу снесло.
– Это сезонное, – сказала Соня. – Как медик тебе говорю. Депрессия по осени – милое дело.
– Ничего похожего, – возразила Слободская. – У меня осень – любимое время. Тут другое… В чем дело – не пойму, а на душе гадостно. Есть такие места, из которых надо валить, чем скорее, тем лучше. У меня такая квартира была. Я как-то по молодости лет решила пожить самостоятельно, ну и сняла халупу в Кузьминках. Так веришь, я там не просто спать не могла, а вообще одна находиться. Все время казалось, кто-то по углам прячется, караулит меня. Понимаю, что бред, а поделать ничего не могу – страшно, и все тут.
История с нехорошей квартирой закончилась самым драматическим образом. Пока Дуся была в институте, хозяин, у которого она снимала халупу, приехал, вышел на балкон и кинулся вниз с пятого этажа. А несколько лет спустя Слободская случайно узнала, что злополучная хрущевка стоит на месте бывшего тюремного кладбища.
– Леруся – это моя тетка – сказала, что из-за этого у дома была плохая аура. Или энергетика? Неважно. Я ни в какие ауры не верю, но что-то гадкое там действительно было. А что – черт его знает.
Тут беседа плавно свернула на разного рода непознанное, и почти до восьми вечера дамы развлекали друг друга рассказами про странные случаи и необъяснимые явления. Так в летнем лагере после отбоя кто-нибудь заводит историю про черную руку или кровавые гольфы, и – понеслось. Они болтали бы еще долго, но стрелка часов неумолимо приближалась к девяти. Соне пора было на дежурство.
В больнице царили спокойствие и безмятежность. Полина Степановна разносила по палатам чистое белье. Косоглазая Таня-санитар гремела на кухне кастрюлями, наводила чистоту после ужина. Пациенты, готовясь ко сну, шаркали к туалету и обратно. За дверью с табличкой «Посторонним вход воспрещен, только для персонала» шла оживленная дискуссия о том, стоит ли добавлять в рассол для огурцов смородиновый лист. Водитель Федор Иванович сидел на своем диване с «Комсомольской правдой» в руках. «Возвращение кровавого маньяка», – прочла Соня крупный заголовок. Все было мирно, буднично, нестрашно.
Соня и вошла в палату. Сегодня Вольский был один, без девушки. За столом его личный доктор, Борис Николаевич, писал назначения. Дописал, поцеловал Софье Игоревне ручку и откланялся, обдав на прощанье запахом какого-то дорогущего парфюма.
Софья Игоревна прочитала двадцать восемь раз любимую мантру (Богданова, не будь дурой, не будь дурой, не будь дурой, не будь дурой), посмотрела, что там Борис Николаевич назначил на ночь (все то же самое – церезин, кетамин, антибиотики). Привычным движением она выгнала из шприца воздух, откинула простыню (не будь дурой, он не для тебя), положила ладонь Вольскому под локоть (господи, как же трудно быть умной, когда его зеленые глаза так близко)…
– Я без вас скучал, – сердито сказал Вольский.
Он злился на себя, что скучал, злился на нее, что ей плевать, злился на весь свет безо всякого повода.
Соня густо, от шеи, залилась краской. Зачем он так? Ну вот зачем? Лежал бы себе молча. Нет! Решил побыть вежливым! А она потом до утра будет ломать голову, что бы это значило, воображать все самое невообразимое и надеяться непонятно на что.
Он скучал… Надо что-то ответить? Я тоже скучала? Я измучилась? Не знаю, как без тебя жить? Дура! Нечего тут отвечать.
Соня молча накрыла его простыней, встала и, высоко вздернув подбородок, гордо пошла к столу. Точнее, попыталась гордо пойти к столу, но, разумеется, споткнулась о задранный линолеум и растянулась посреди палаты. Вслед за ней с грохотом свалился стул, который ловкая акробатка Богданова, грациозная газель, задела перед тем, как обрушиться на больничный пол.
Соня медленно поднялась, поставила стул на место, села и разревелась. Теперь он знал всю правду. Что Богданова – неуклюжая колодина. Что шагу не может ступить, не грохнувшись на ровном месте. Какой смысл изображать легкокрылого мотылька? Никакого. Соня жалобно хрюкнула и, утирая глаза кулаком, принялась шарить по карманам в поисках платка. Платок все не находился, и от этого стало совсем уж себя жалко. Да что ж за жизнь такая, даже платка у нее нет!
– Софья Игоревна, – послышалось с койки. – Соня! С вами все в порядке?
– Нет, – ответила она зло.
Какая она ему Соня, к чертовой матери? Какое ему дело, все у нее в порядке или нет? Что он лезет? Мало того, что она тут растянулась, как полная дура, посреди палаты и мебель всю своротила, он еще подробности хочет знать, что именно у нее не в порядке!
– Вы… Вы поранились? Вы что, плачете?
В голосе Вольского слышалось крайнее изумление.
- Предыдущая
- 21/58
- Следующая
