Часовщик - Кортес Родриго - Страница 19
- Предыдущая
- 19/87
- Следующая
Австриец посмотрел на Томазо такими глазами, что исповедник невольно отшатнулся и потянул кинжал из-под плаща.
«Боже, как не хочется умирать…»
Незаконнорожденный сын покойного короля Арагона, Австриец был крещен в материнской вере — гугенотом. Это абсолютно не мешало ему участвовать почти во всех военных операциях отца — даже на традиционно гугенотских землях. Более того, это нисколько не мешало ни его авторитету в войсках, ни его положению в среде благородных грандов. Австрийцу за его отвагу и победоносный характер прощали даже то, что он незаконнорожденный. Но сменить веру?
В его положении это означало потерять половину того уважения, которым он пользовался. В сочетании с отказом от короны в пользу Бурбона — слабоумного сводного брата, неспособного даже сделать женщине ребенка, это могло лишить Австрийца почти всего.
— Мне? — не веря, что ему это предложили, выдохнул он. — Под Папу?!
Томазо застыл. Прямо сейчас ему следовало сделать два шага вперед и нанести удар.
«Не время…» — мелькнуло в голове, но Томазо понимал: это сказал вовсе не его дух; просто его тело боится неизбежного.
— Вы вполне могли бы возглавить всю арагонскую Церковь, — тихо произнес он. — Вы же читали новые указы вашего брата, а потому знаете, сколько власти он передал, инквизиторам и епископам.
Австриец только играл желваками.
— Все указы короля шли бы через вас… — так же тихо произнес Томазо. — А лет через восемь, когда ваш сводный брат умрет…
Лицо Австрийца полыхнуло малиновой краской.
— Ты много на себя взял, монах, — поднялся он с обитой парчой скамеечки. — Не по чести.
Томазо вздрогнул и распрямился. Он никогда не мог похвастать ни родовой честью, ни даже законным отцом. И с самого раннего детства — сколько он себя помнил — его никто не воспринимал как равного — даже сыновья подмастерьев. Только поэтому Томазо и оказался в Ордене.
— Да, я — тоже незаконнорожденный, Ваше Высочество, — едва удерживая гудящий, словно пламя в горне, гнев, произнес он. — Как и вы.
Австриец широко распахнул глаза. Кинуть ему в лицо эту горькую правду не рисковал никто — никогда. Но до боли стиснувший спрятанный под плащом кинжал Томазо собирался сказать перед его и своей смертью все.
— И только потому, что я давно уже не мечтаю напялить на себя картуз отца, я и достиг большего, чем все мои сводные братья, вместе взятые.
Австриец так и стоял, широко распахнув глаза, и Томазо легко узнавал в них все, чем переболел сам: и одиночество, и ненависть, и муку.
«Ну же, Ваше Высочество! — мысленно подтолкнул он Австрийца. — Давай! Вызови охрану! И все кончится — и для тебя, и для меня…»
И тогда дон Хуан Хосе Австрийский как проснулся. Сбрасывая наваждение, тряхнул головой, прокашлялся и окинул Томазо насмешливым взглядом.
— Ты, видно, хочешь стать Папой, монах… Томазо покрылся испариной. У него появился шанс. Но он уже знал, как опасно поверить этому шансу.
— А кто меня остановит? — с такой же насмешкой поинтересовался он. — Законные сыночки?
И тогда Австриец рассмеялся — в голос. Всю жизнь доказывавший свое право находиться среди грандов как равный, он прекрасно знал, насколько слабее те, кто этой школы не проходил.
— Иди, монах, — отсмеявшись, примирительно произнес Австриец. — Я подумаю над предложением Его Святейшества.
— Ну, что? — принял валящегося с ног Томазо в свои объятия Гаспар.
— Обещал подумать… — бессильно выдохнул Томазо.
Гаспар вытаращил глаза.
— Обещал?! Австриец… что-то… тебе… пообещал?!
Можно было и не переспрашивать. Уже потому, что Томазо вышел. Если бы Томазо поддался хотя бы на мгновение надежде выскочить живым, он бы, конечно, остался лежать там, возле Австрийца, скорее всего, тоже мертвого. Но исповедник знал, как опасно поддаваться этой надежде, и давил до конца.
— Помнишь, Гаспар, как нам тогда подали надежду?
Глаза Гаспара затуманились. Их, полсотни юнцов, после двух суток жутких побоев и немыслимых издевательств вдруг оставили в покое — на полдня. А затем в коридоре послышался веселый смех, двери широко распахнулись, и в зале показались два святых отца — опрятных, приветливых и очень, очень участливых.
— Боже! Кто вас так отделал?.. — ужаснулись визитеры.
— Вы уже написали жалобу епископу?
— Никто не имеет права так обращаться с учениками!
Через четверть часа святые отцы, записав полтора десятка имен и пообещав донести все жалобы до слуха епископата, ушли, а монахи вернулись, и все продолжилось с того же места. И труднее всего было отбиваться тем, кто поверил в конец мучений…
Позже Томазо подмечал эту закономерность почти в каждом предприятии: стоит внушить противнику, что все кончилось, как он тут же раскисает и подставляет самое уязвимое место. Он отточил этот обманный прием до совершенства.
— Австриец сначала надавил, а потом отпустил, — проронил он. — Но ведь и я еще на что-то гожусь…
Гаспар, все еще не веря тому, что слышит, покачал головой:
— Боже, ты его обуздал! Господи Боже…
Брат Агостино был не из тех, кто остается без дела. Показав председателю суда, кто есть кто, он тут же настрочил и отправил с гонцом жалобу в Сарагосу, а сам занялся подготовкой документов о беатификации будущего блаженного католической церкви, зверски убиенного еретиком отрока Марко Саласара. Но Совет мастеров категорически отказался не только признать Марко блаженным, но даже разговаривать о нем.
— Гнида он, этот ваш Марко! — в сердцах бросали ремесленники. — Доносчик и мерзавец!
Комиссар Трибунала тщательно переписал имена всех, кто ему отказал, зашел в храм Пресвятой Девы Арагонской и принялся уговаривать наиболее активно посещающих церковь старушек. Но и те, едва услышав имя подмастерья, лишь качали седыми головами.
— Марко был нехороший мальчик… прости мне, Господи, о мертвых плохо не говорят…
Брат Агостино и здесь переписал имена отказавших и отправился на кладбище.
— Где место вечного упокоения блаженного Марко Саласара?
— Нет такого места, — сурово отозвались могильщики.
Брат Агостино сокрушенно покачал головой. Безбожный город отказал отроку даже в погребении. Что ж, такое случалось и прежде с наиболее выдающимися святыми и мучениками. И тогда Комиссар Трибунала пришел к недоучившемуся студенту Амиру аль-Мехмеду — узнать, каковы были последние слова блаженного.
— Марко? — прищурился тщательно вытирающий мокрые руки Амир. — Жив, уже начал есть, думаю, через неделю встанет на ноги…
— Что за чушь? — оторопел брат Агостино. Живой, а потому непригодный к беатификации, Марко просто не помещался в его сознании.
— Хотите поговорить с ним? — улыбнулся Амир и ткнул рукой в сторону обмазанного глиной низенького строения. — Он здесь, в нашем сарае…
Комиссар Трибунала бросился к сараю, пригнулся, протиснулся, проморгался, привыкая к темноте, и выдал такую серию богохульств, какой не грешил еще со студенческой скамьи.
Этот сукин сын и впрямь был жив.
На подходе к Сарагосе войск стало намного больше. Опаздывающие отряды торопились, обгоняли друг друга и очень мешали Бруно думать. А подумать было над чем.
Олаф всегда был хорошим механиком, а потому и сумел донести до приемного сына истину о первородном грехе. Ибо допустил его не Адам с его умом только что отлитой шестеренки, а Господь, когда сделал то, чего на этапе доводки не позволил бы себе ни один уважающий себя часовщик, — пустил все на самотек. Понятно, что шестерни стали своевольно менять положение, и дошло до того, что Богу даже пришлось смазывать Вселенские куранты кровью собственного Сына. Но толку от этого было чуть.
— Покайтесь… — гнусаво пропел идущий мимо явно безумный монах, и Бруно сокрушенно покачал головой.
Вечные призывы Церкви Христовой к покаянию выглядели причитаниями слабого мастера, отчаянно опасающегося, что его часы вот-вот встанут. Ну а угроза концом света более всего напоминала истерику, когда мастер принимается ломом крушить все, что с таким трудом регулировал, да так и не довел до конца.
- Предыдущая
- 19/87
- Следующая
