Против ветра - Фридман Дж. Ф. - Страница 7

• Предыдущая
• 7/124
• Следующая

— Сойдет простой английский язык.

— Ну ладно. — Она делает глубокий вдох, собираясь с силами. Патриция на редкость толковая баба. Если бы не наш брак, который обернулся разводом и стал неизбежным препятствием, я давным-давно устроил бы ее на работу к нам в фирму — вдвоем с Энди они стали бы нашим секретным оружием огромной силы. Если меня не возьмут обратно, она сможет занять мое место, прямая экономия — не нужно будет менять табличку на двери, не говоря уже о визитных карточках и бланках.

— Весь прошлый год я рассылала свою краткую автобиографию, — говорит она. — Без особого, впрочем, успеха, свободных мест почти нет, мне просто хотелось узнать собственную рыночную стоимость, есть ли она у меня и какая. — Она делает паузу.

— Ну и как? — Я со страхом жду ответа.

— Нашлись люди, которые считают, что я представляю собой нечто особенное. — Могу побиться об заклад, что при этих словах ее грудь, угадывающаяся под майкой, гордо вздымается.

— Я тоже думаю, что ты представляешь собой нечто особенное, — поддакиваю ей, пытаясь одновременно изобразить улыбку; она выходит довольно жалкой.

Она смотрит на меня пристально, но как-то странно.

— Как все это смешно! До сих пор я этого не слышала, когда речь шла о работе.

— Просто подходящего случая не было. — Мне не нравится, какой оборот принимает разговор. Хочется вернуть его в прежнее русло. — Ну и при чем тут Сиэтл?

— Четыре фирмы, похоже, заинтересовались настолько, что решили пригласить меня на собеседование. Штаб-квартиры двух из них находятся на востоке. Туда я возвращаться не хочу. Еще одна — в Тусоне, Миннесота, а последняя — в Сиэтле. Ну… словом, в прошлом месяце я ездила в Тусон и Сиэтл.

— А я-то думал, в прошлом месяце ты ездила проведать родителей. — Тогда Клаудия провела со мной целую неделю.

— Я никому не хотела говорить…

— Ты не хотела причинять неудобства Робертсону. Или сердить его, — добавляю я точности ради.

— На всякий случай, если бы они мне отказали, — согласно кивает она и вдруг усмехается: — Обе фирмы хотели меня заполучить.

— Почему же ты предпочла Сиэтл? — Мой мозг лихорадочно мечется, но работает вхолостую, мысли увязают, словно в песке. Лишь одна из них не дает мне покоя: если она уедет, то уедет и моя дочь, а если уедет моя дочь, то я не смогу с ней видеться каждый день, если захочу, или по меньшей мере два-три раза в неделю. Тут меня охватывает всепоглощающий страх.

— Красивый город, — отвечает она. — Двадцать лет я прожила в пустыне, теперь хочется подышать океанским воздухом. К тому же там полным-полно подходящих мужчин, обаятельных мужчин. Я назначала свидания в оба вечера, что провела там, — добавляет она чуть ли не с радостью.

— Почему же тогда тебя ни разу не трахнули? — кисло спрашиваю я. Не могу поверить в то, что она говорит.

— Я не ложусь в постель с первым встречным. Ты это знаешь.

— С тех пор многое изменилось. — Я отчетливо помню вечер, когда она впервые отдалась мне.

— Кое-что не меняется, — с чопорным вызовом говорит она и тут же меняет тему разговора. — К тому же мне положили приличное жалованье. Для начала — семьдесят две тысячи пятьсот в год.

Я присвистываю, деньги действительно немалые. Сиэтл — город больших возможностей, но до Нью-Йорка или Лос-Анджелеса ему все-таки далековато. У меня самого дела шли ни шатко ни валко, пока не подфартило несколько лет назад.

— Ты когда-нибудь бывал в Сиэтле? Конечно, бывал, — поправляется она, — один из руководителей фирмы как-то обронил, что знаком с тобой, вам вместе пришлось вести одно дело.

— Джоби Брекенридж, — грустно отвечаю я. Это единственный адвокат в Сиэтле, которого я знаю. — Фирма «Брекенридж энд Хейстингс». Солидная контора. Сейчас у них в штате, наверное, сорок, а то и пятьдесят адвокатов.

— По списку я — пятьдесят четвертая, — поправляет она.

— Пропадешь в такой ораве. — Не может всего этого быть.

— Ни в коем случае. — Она широко, чуть ли не исступленно улыбается. — В моем отделе всего четыре человека… — Тут она делает паузу, чтобы нанести смертельный удар. — И я назначена его руководителем. А через два года стану компаньоном.

— И когда же планируется это счастливое событие? — В голове у меня звенит. — Когда же Сиэтл приобретет то, чего лишается Санта-Фе?

— На это уйдет довольно много времени. Я пообещала Робертсону, что не брошу его на произвол судьбы. Полгода или около того еще придется поработать. Может, удастся переехать на новое место во время рождественских каникул. Да, скорее всего, именно тогда.

— А Брекенридж не пудрит тебе мозги? — В глубине души я мучительно страдаю. Как она могла так со мной обойтись? Это заговор, не иначе весь мир объединился, чтобы покончить со мной одним махом.

— Они хотели бы, чтобы я начала работать уже с завтрашнего дня, — отвечает она тоном, в котором слышатся едва уловимые колкие нотки. Мои саркастические замечания раздражают ее. — Но они пошли мне навстречу.

— Как благородно с их стороны.

— Перестань издеваться, ладно? Мне пришлось пойти на это, Уилл, постарайся понять.

— Клаудия в курсе?

Прежде чем ответить, она слишком медлит.

— Да.

— И что она думает по этому поводу?

— Ей эта затея не по душе, чего и следовало ожидать, — поспешно добавляет она, — здесь все ее друзья и подруги, она всю жизнь прожила тут. Но ничего, привыкнет, десятилетние дети быстро приноравливаются к переменам, куда быстрее, чем взрослые.

— А как же я? Как мы с ней? — Я слышу жалобные нотки в своих восклицаниях. Впрочем, черт побери, пусть думает обо мне что угодно, плевать!

— Я тебя понимаю.

Я пристально смотрю на нее.

— Послушай, — говорит она. — Ты что, думаешь, я хочу вас разлучить? Это самое трудное решение в моей жизни, но другого выхода нет — здесь я погибаю.

Здесь она погибает! Бред какой-то. О'кей, пусть даже здесь далеко не все идеально, но она чертовски привередлива. Если кто и найдет здесь могилу, то это я. Стану одним из тех разведенных папаш, которые с несчастным видом околачиваются в аэропортах на Рождество и другие праздники. Я и знать не буду, как живет мой ребенок, не буду рядом в те моменты, когда ей предстоит принимать жизненно важные решения.

— Она сможет видеться с тобой всякий раз, когда захочет. Я не хочу разлучать вас.

— Тогда не уезжай.

Она нетерпеливо качает головой.

— Решение уже принято, Уилл. Не надо перекладывать ответственность на меня. Я этого не заслуживаю. — Взяв трубку, она начинает набирать номер. — Я ей сейчас позвоню. Сегодня чудесный день. Ты же не хочешь тратить его понапрасну. Мэри? Уилл сейчас у меня. Скажи Клаудии, чтобы пришла. Нет, прямо сейчас.

Я подхожу к двери, открываю ее. Одновременно открывается дверь в доме напротив: мы с ней заодно, даже когда речь идет о таких обыденных вещах. Дочь бежит через улицу мне навстречу. Я не представляю повседневной жизни без нее.

— Как раз должны были показывать рок-н-ролл. — Пожалуй, она слишком много смотрит Эм-Ти-Ви. — Сейчас, только ранец возьму.

Она вбегает в дом. Я поворачиваюсь, провожая ее взглядом, ловлю на себе взгляд ее матери и выхожу на улицу. Этот дом уже давно стал для меня чужим.

После обеда мы ловим рыбу на ранчо моего друга Лукаса, высоко в горах. Лукас — типичный хиппи-шестидесятник, основавший коммуну вместе с горсткой горожан, одержимых желанием вернуться к земле. (Теперь так уже не говорят.) В отличие от множества других общин на севере Нью-Мексико, возникших в то время и существующих до сих пор, этим городским неженкам в конце концов надоело надрываться, пытаясь обработать клочок земли, к которому не решился бы подступиться даже Клэренс Бердси [1]. Но Лукас заупрямился, настойчивый оказался, сукин сын, и постепенно скупил их доли, накинув десять центов на каждый доллар. Он потратил большую часть года, пытаясь обработать землю в одиночку, но, примирившись с неизбежным, пошел в окружную комиссию по охране окружающей среды, где с помощью своей доброй приятельницы и союзницы Агнес Роуз, начальницы отдела землепользования, избранной в основном при поддержке Лукаса и других ярых защитников окружающей среды потому, что она обещала не допустить использования земли под сельскохозяйственные угодья, добился раздела участка на крошечные ранчо площадью по пять акров [2]каждое, позаботившись о том, чтобы самый лакомый кусочек из двух тысяч акров достался ему самому. Земля на этих крошечных ранчо была каменистой и бесплодной, но имела одно бесспорное преимущество: с каждого открывался потрясающий вид на долину и Санта-Фе. Через полтора года все они были распроданы (кроме одного, которое Лукас щедрой рукой подарил Агнес) по цене в среднем 60 тысяч долларов за лот, и Лукас, словно по мановению волшебной палочки, превратился в богатого, праздного мужчину тридцати одного года от роду. Они с Дороти («не называй меня бывшим хиппи, начать с того, что я никогда им не был»), его сексапильной, сварливой, смешной и одержимой желанием пролезть в высшее общество женой, входят в число самых известных меценатов Санта-Фе, ежегодно устраивая на своем ранчо шикарный прием для сбора средств на нужды городского искусства.

• Предыдущая
• 7/124
• Следующая