Музыка горячей воды - Буковски Чарльз - Страница 26

• Предыдущая
• 26/39
• Следующая

пятнышка и передал полтинник Генри. Генри сказал:

– Не стоит, у меня свои есть,- нашел купюру в один доллар и заправился. По разу в каждую ноздрю.- Что скажешь насчет «Белого пса», который «наседает»? – спросил он.

– Это «Белый пес наседает»,- ответил Мельцер, вытряхивая еще два пятнышка.

– Боже,-произнес Генри,-по-моему, мне больше никогда не будет скучно. Тебе же со мной не скучно, правда?

– Фиг там,- ответил Мельцер, заправляясь через 50 долларов со всей дури.- Папаша, да ни в жисть…

Телефон зазвонил в 3 ночи. Фрэнсин поднялась и сняла трубку, потом принесла телефон Тони в постель. То был телефон Фрэнсин. Тони ответил. Звонила Джоанна – по межгороду, из Фриско.

– Слушай,- сказал он.- Я ж велел тебе сюда больше не звонить.

Джоанна была пьяна.

– Ты давай заткнись и выслушай. Ты мне, Тони, должен кой-чего.

Тони медленно выдохнул:

– Ладно, валяй.

– Как Фрэнсин?

– Мило, что поинтересовалась. Она прекрасно. Мы оба прекрасно. Мы спали.

– Ладно, я вообще-то проголодалась и вышла за пиццей, я в пиццерию пошла.

– Ну?

– Ты против пиццы?

– Пицца – это мусор.

– Что б ты понимал. В общем, я села в этой пиццерии и заказала особую пиццу. «Дайте мне лучшую-наилучшую»,- говорю. И я сидела, а они мне ее принесли и сказали: восемнадцать долларов. Я говорю: я не могу восемнадцать долларов заплатить. Они засмеялись, ушли, а я стала есть пиццу.

– Как твои сестры?

– Я ни с той ни с другой больше не живу. Обе меня вытурили. Из-за этих моих звонков тебе по межгороду. Некоторые счета за двести долларов переваливали.

– Я ж велел тебе больше не звонить.

– Заткнись. Мне так легче себя предавать. Ты мне кой-чего должен.

– Ладно, продолжай.

– Ну, в общем, ем я эту пиццу, а сама не знаю, как буду за нее платить. А потом на меня сушняк напал. Надо пивка, поэтому я отнесла пиццу к бару и заказала пива. Выпила, еще пиццы поела и тут вижу – рядом такой высокий техасец стоит. Футов семи ростом. Он меня пивом угостил. И музыку по автомату слушал – кантри-энд-вестерн. Там все место в таком стиле. Тебе же не нравится кантри-энд-вестерн, правда?

– Мне пицца не нравится.

– В общем, я с техасцем пиццей поделилась, и он мне еще пива взял. И вот мы пили пиво и ели пиццу, пока не доели. За пиццу он заплатил, и мы пошли в другой бар. Опять кантри-энд-вестерн. Мы потанцевали. Он хорошо танцевал. Мы пили и ходили по всяким таким кантри-энд-вестерн-барам. В какой бар ни зайдем – там кантри-энд-вестерн. Мы пили пиво и танцевали. Замечательно у него выходило.

– Ну?

– Наконец мы опять проголодались и зашли в драйв-ин съесть по гамбургеру. Едим мы гамбургеры, а он вдруг наклонился и меня поцеловал. Страстно так. У-ух!

– О?

– Я ему говорю: «Блин, пошли в мотель». А он такой: «Нет, давай ко мне». А я: «Нет, я в мотель хочу». Но он все равно меня уломал к нему.

– А жены дома не было?

– Нет, у него жена в тюрьме. Насмерть застрелила одну их дочку, той семнадцать было.

– Понятно.

– В общем, у него только одна дочка осталась. Ей шестнадцать, и он меня с ней познакомил, а потом мы ушли в спальню.

– Мне нужно знать подробности?

– Дай мне рассказать! Я за этот звонок плачу. Я за все свои звонки сама платила! Ты мне кой-чего должен, поэтому бери и слушай!

– Дальше.

– Ну, в общем, мы зашли в спальню и разделись. Втарен он был что надо, только краник у него был какой-то до ужаса синенький.

– Беда только, если яйца синеют.

– В общем, мы легли в постель, повозились немного. Но тут возникла проблема…

– Слишком напились?

– Да. Но главным образом – из-за того, что его раскочегаривало, только если его дочка в комнату входила или шум от нее какой доносился – кашляла она там или в туалете смывала. Один взгляд на дочку – и его возбуждает, просто-таки подпаливает.

– Понимаю.

– Правда?

– Да.

– В общем, утром он мне сказал, что я у него на всю жизнь могу остаться, если мне нужно. Плюс еженедельное содержание в триста долларов. Дома у него было очень славно: две с половиной ванных, три или четыре телевизора, целый шкаф книжек – Пёрл С. Бак, Агата Кристи, Шекспир, Пруст, Хемингуэй и «Гарвардская классика», сотни поваренных и Библия. Две собаки, кошка, три машины…

– Так?

– Вот что я тебе и хотела рассказать. До свидания.

Джоанна повесила трубку. Тони вернул свою на рычаг, поставил телефон на пол. Потянулся. Он надеялся, что Фрэнсин спит. Она не спала.

– Чего ей надо? – спросила Фрэнсин.

– Рассказала мне про мужика, который еб своих дочерей.

– Зачем? Для чего ей тебе такое рассказывать?

– Наверное, думала, что мне будет интересно, ну и тот факт еще, что она с ним тоже еблась.

– А тебе было интересно?

– Да не особо.

Фрэнсин к нему повернулась, и он запустил ей руку вокруг талии. Трехчасовая пьянь по всей Америке пялилась в стены, окончательно махнув на все рукой. Чтоб стало больно, вовсе не нужно быть пьянью, чтоб тебя баба обнулила – тоже; но тебе может быть больно, и ты пьянью станешь. Пораскинешь немного мозгами, особенно по молодости: дескать, тебе везет,- да, иногда и возит. Но в действие вступают всякие средние величины, всевозможные законы, про которые ничего не знал, хоть и воображал, будто все идет хорошо. И однажды ночью – жаркой летней ночью где-нибудь в четверг – понимаешь, что и сам уже пьянь, сам сидишь где-нибудь в полном одиночестве, в дешевой съемной комнатушке, и сколько б раз ты здесь уже ни бывал, это не помогает, все даже хуже, поскольку привычно не рассчитываешь, что тебе такое предстоит. И остается одно – закурить новую сигарету, налить себе еще, проверить стены, вдруг на них повылазили рты и глаза. Немыслимо, что мужчины и женщины друг с другом делают.

Тони подтянул Фрэнсин к себе поближе, тихонько прижался к ней плотнее всем телом и послушал, как она дышит. Ужас, что к такому дерьмищу опять надо относиться всерьез.

Лос-Анджелес такой странный. Тони послушал немного. Птицы уже проснулись, чирикают, а темнотища – хоть глаз выколи. Скоро народ поедет к автотрассам. Автотрассы загудят, на улицах повсюду начнут заводиться машины. А тем временем трехчасовая пьянь всего мира будет лежать в своих постелях, напрасно стараясь уснуть,- отдых этот они заслужили, обрести бы его.

Всю жизнь я был андерграундным писателем, а потому знавал очень странных редакторов, но самым странным был Г. Р. Маллох – и его супруга Жимолость. Маллох, бывший уголовник и гальянщик, редактировал журнал «Кончина». Я начал отправлять ему стихи, последовала переписка. Он уверял меня, будто моя поэзия отбила у него вкус к любым другим стихам; я отвечал, что у меня тоже. Г. Р. начал заговаривать о книжке моих стихов, и я ответил, мол, ладно, валяй, выпускай, нормально. Он снова написал: дескать, гонорары платить не могу, мы бедны как церковная мышь. Я ответил в том смысле, что ладно, это нормально, к черту гонорары, я беден, как иссохшая сиська церковной мыши. Он ответил: секундочку, большинство писателей, ну, мол, он с ними знаком, и они полнейшие козлы и люди просто ужасные. Я написал: ты прав, я полнейший козел и просто ужасный людь. Ладно, ответил он, мы с Жимолостью едем в Л. А. на тебя посмотреть.

Через полторы недели зазвонил телефон. Они в городе, только-только из Нового Орлеана, остановились в гостинице на Третьей улице, где полно проституток, алкашни, карманников, форточников, посудомоев, гопстопников, душителей и насильников. Маллох обожал всяких подонков – мне кажется, он даже бедность любил. По его письмам я понял: Г. Р. полагает, будто бедность порождает чистоту. Разумеется, богачам всегда хотелось, чтобы мы в это верили, но тут уже другая история.

Я сел с Мари в машину, и мы поехали – для начала остановились и взяли три шестерика и квинту дешевого виски. Снаружи стоял седой человечек, футов пяти ростиком. Одет в синий рабочий комбез, а на шее – бандана (белая). На голове красовалось очень высокое белое сомбреро. Мы с Мари подошли. Он пыхал сигареткой и улыбался.

• Предыдущая
• 26/39
• Следующая