Мистер Фо - Кутзее Джон Максвелл - Страница 22
- Предыдущая
- 22/29
- Следующая
- Расскажите мне еще что-нибудь о Баия, - сказал он.
- Многое можно рассказать про Баия. Это целый мир. Но зачем? Баия не остров. Это всего лишь камушек, вешка на моей дороге.
- Дть т
- Быть может, вы не совсем правы, - мягко возразил Фо. - Повторите про себя свой рассказ, и вы это поймете. История ваша начинается в Лондоне. Я не знаю, похитили вашу дочь или она сама сбежала, да это и не суть важно. Вы отплыли на поиски в Баия, потому что получили сведения, будто ее там видели. В бесплодных поисках вы провели там не менее двух лет. Как вы жили все это время? Во что одевались? Где спали? Как проводили дни? Кто были ваши друзья? Такие вопросы возникают неизбежно, и мы должны на них ответить. И что же стало с вашей дочерью? Даже на бразильских просторах дочь не может исчезнуть бесследно, как дым. Возможно ли, что, пока вы ее искали, она искала вас? Но довольно вопросов. Наконец вы приходите в отчаяние. Вы прекращаете поиски и уезжаете. Вскоре после этого ваша дочь приезжает в Баия из далекой провинции, она ищет вас. Она слышит рассказы о высокой англичанке, которая отплыла в Лиссабон. Она отправляется за вами следом. Она бродит по причалам Лиссабона и Опорто. Грубые моряки считают ее блаженной и приветливо с ней беседуют. Но никто из них не слышал о высокой англичанке, приплывшей из Баия. Может быть, вы сошли с корабля на Азорах и печально, как Ариадна, смотрите в морскую даль? Мы этого не знаем. Время идет. Ваша дочь в отчаянии. И тогда до ее ушей случайно долетает рассказ о женщине, вызволенной с острова, где она, отрезанная от мира, жила со стариком и черным рабом. А вдруг эта женщина ее мать? Идя по следу слухов, она попадает в Бристоль и Лондон, в дом, где эта женщина недолгое время работала служанкой (я имею в виду дом на Кенсингтон-роу). Там она узнает имя женщины. Это и ее имя.
Таким образом, история распадается на пять частей: исчезновение дочери, поиски дочери в Бразилии, прекращение поисков, жизнь на острове, на поиски отправляется дочь, встреча матери с дочерью. Вот так и создается книга: потеря, поиск, находка; начало, середина, конец. Что же до новизны, то ее обеспечивает эпизод пребывания на необитаемом острове - собственно говоря, это второй раздел средней части - и перемена ролей матери и дочери, когда за поиски, прекращенные матерью, принимается дочь.
Радостное чувство, которое я испытывала, разыскав Фо, улетучилось, я сидела точно окаменевшая.
- Остров сам по себе не может служить сюжетом рассказа, - сказал Фо ласково и положил руку на мое колено. - Мы сумеем его оживить, лишь поместив внутрь более широкого повествования. Сам по себе он ничем не лучше дырявой лодчонки, день за днем дрейфующей посреди океана и однажды тихо и незаметно поглощенной пучиной. Остров лишен света и тени. Он остается таким, каким и был. Это как ломоть хлеба. Конечно, он не дает нам умереть, если мы испытываем голод к чтению; но кто станет есть хлеб, когда под рукой всевозможные деликатесы?
- В письмах, которые вы не читали, - сказала я, - я писала, что вся эта история кажется глупой только потому, что она упорно хранит молчание. Тень, которой вам так недостает, перед вашими глазами: это отрезанный язык Пятницы.
Фо ничего не ответил, и я заговорила снова:
- Быть может Историю языка Пятницы поведать невозможно, во всяком случае, я этого сделать не моху. То есть можно было бы поведать несколько ее версий, но подлинная история похоронена в Пятнице, а он нем. Эту подлинную историю никто никогда не
узнает, пока мы не овладеем искусством вернуть ему голос.
- Мистер Фо, - продолжала я, и слова давались мне все с большим трудом, - когда я жила в вашем доме, я иногда лежала у себя наверху без сна, прислушиваясь к биению пульса в висках и тишине там, внизу, у Пятницы, тишине, которая поднималась, как дым, как клуб черного дыма, по лестнице. У меня перехватывало дыхание, я начинала задыхаться в постели. Мои легкие, сердце, голова точно наполнялись черным дымом. Я вскакивала, откидывала занавески, высовывала голову в окно, вдыхала свежий воздух и убеждалась, что в небе по-прежнему есть звезды.
- В своих письмах я рассказывала вам о танцах Пятницы. Но я сообщила вам не все.
Обнаружив ваше платье и парик и нарядившись в них, Пятница целые дни кружился, танцевал и напевал - на свой лад. Я не написала вам, что он надевал ваше платье на голое тело. Когда он стоял спокойно, одежда закрывала его до лодыжек, но, когда он начинал кружиться, платье распахивалось и создавалось впечатление, что единственной целью танца и было выставить напоказ наготу.
Так вот, когда Крузо сказал мне, что работорговцы вырезали языки у своих пленников, дабы легче было держать их в повиновении, я, признаюсь, подумала, не есть ли это некая деликатная фигура речи: быть может, вырезанный язык означает не только язык как таковой, но подразумевает и еще более жестокое увечье, и что в понятии немой раб заключен раб кастрированный.
Когда в то первое утро я услышала шум и подошла к двери, я увидела танцующего Пятницу в развевающихся вокруг него одеждах и, ошеломленная, бесстыдно взирала на то, что раньше было от меня сокрыто. Хотя мне и приходилось видеть Пятницу голым, было это только издалека: на нашем острове мы, и Пятница в том числе, сколько было возможно, блюли приличия.
Я рассказывала вам об отвращении, которое я испытала, когда Крузо открыл Пятнице рот, чтобы показать мне его ущербность. То, что Крузо хотел мне показать и от чего я отводила глаза, было обрубком в задней части рта, в дальнейшем я рисовала в своем воображении этот обрубок шевелящимся и напрягающимся от эмоций, которые хотел выразить Пятница; я уподобляла его перерубленному червяку, извивающемуся в смертельных конвульсиях. С той ночи меня постоянно преследовал страх, что однажды моему взору откроется увечье еще более ужасное.
Во время танца ничто не оставалось неподвижным - и, наоборот, все как бы застывало. Развевающиеся одежды были подобны красному колоколу, надетому на плечи Пятницы; сам он был как бы темной колонной в его центре. То, что было сокрыто, открылось. Я увидела, точнее, мои глаза были открыты тому, что пред ними предстало.
Я увидела, верила, что увидела, хотя впоследствии вспоминала Фому, который тоже видел, но не мог себя заставить поверить, пока не вложил персты свои в рану.
Не знаю, как об этом можно написать в книге, иначе как снова накинув покров иносказания. Когда я впервые услышала ваше имя, о вас говорили как о человеке необычайно скрытном, ну точно священнослужителе, которому приходится в процессе своих трудов выслушивать самые откровенные признания самых отчаянных грешников, Я не встану перед ним на колени, клялась я себе, как это делают грешники, поднаторевшие во всевозможных непотребствах; я просто и прямо скажу то, что можно сказать, и умолчу о прочем. Но сейчас я открываю вам самые тайные мысли! Вы похожи на знаменитых распутников: женщины относятся к ним враждебно, но беззащитны перед ними, поскольку сомнительная слава является сильнейшим орудием соблазнителя.
- Вы не все рассказали мне про Баия, - произнес Фо.
Я сказала себе (разве я в этом уже не призналась?): он как терпеливый паук, притаившийся в центре сотканной им паутины и ждущий, когда к нему придет добыча. А когда мы бьемся в его щупальцах, он раскрывает челюсти, чтобы сожрать нас, и, когда мы кричим в агонии, он едва заметно усмехается и говорит: «Я не просил вас приходить, вы явились по собственной воле».
Мы оба надолго замолчали. Непрошено пришли слова какого-то поэта: «Я выброшен на берег, где я не собирался ноль». В чем их смысл? Внизу, на улице, женщина обрушилась на кого-то с проклятьями. Они не иссякают. Я улыбнулась - ну просто не смогла удержаться, и Фо тоже улыбнулся.
- Что касается Баия, - сказала я, - я намеренно рассказываю об этом скупо. Я хочу, чтобы обо мне стало известно благодаря острову. Вы называете это эпизодом, а я полагаю, что это полноправная история. Начинается она с моего появления там и завершается смертью Крузо и нашим с Пятницей прибытием в Англию, с чем я связывала надежды на будущее. Внутрь этой большой истории вплетены более мелкие: как меня ссадили с корабля (о чем я рассказала Крузо), кораблекрушение Крузо и первые годы на острове (о чем Крузо поведал мне), история Пятницы, хотя это, собственно, не история, а загадка или дырка в повествовании (в моем представлении это петля, тщательно обметанная по кругу, но все же никчемная, пока в нее не продета пуговица). В общем же это повествование с началом и концом, с приятными отступлениями; недостает только чего-то важного в середине, в том месте, где Крузо слишком много времени и сил отдает террасам, а я слишком долго слоняюсь вдоль берега. Однажды вы предложили вставить в середину пиратов и людоедов. Мне это кажется неприемлемым, потому что не соответствует правде. Теперь вы предлагаете свести рассказ об острове к эпизоду из жизни женщины, отправившейся на поиски пропавшей дочери. Это я тоже отвергаю.
- Предыдущая
- 22/29
- Следующая
