Смягчающие обстоятельства - Корецкий Данил Аркадьевич - Страница 15

• Предыдущая
• 15/100
• Следующая

— Оружие, раненых и убитых сдать начбою.

Старик расправил плечи. Под сердцем шевельнулось чувство, которое впоследствии бросало его на колючую проволоку, минное поле, штыки, стволы автоматов и пистолетов с неукротимой неистовостью, позволяющей всегда достигать своей цели.

— Моя группа выполняет специальное задание и подчиняется только НКВД СССР!

Комдив поднял голову. Глаза его ничего не выражали, как будто он был мертв.

— Расстрелять! — без выражения сказал он и снова наклонился к тарелке.

— Есть! — четко прозвучало за спиной, и тут же последовал окрик:

— Пошел!

Пригожий лейтенант схватил Старика за ворот и рывком выдернул из комнаты. Если бы это произошло в сорок четвертом или даже в сорок третьем.

Старик скорее всего разделался бы и с лейтенантом, и с комдивом, и со всяким, кто встал на пути, — импульсивно, ничего не взвешивая и не задумываясь о последствиях. Но сейчас то чувство, которое и сделает его знаменитым Стариком, а впоследствии — Сыскной машиной, еще не успело окрепнуть и заматереть, потому он подчинился и пошел к выходу, ощущая через пальто упершийся в спину дульный срез нагана.

— Постой, брат, куда… — Он попытался обернуться, но кусок стали больно ударил между лопаток.

— Не слышал, что ли? — зло отрезал лейтенант. — Хватит за нашими спинами отсиживаться! Мы немца гоним, а они спирт жрут! Ловко устроились!

Нет, не хочешь воевать — к стенке!

— Да ты что, чокнулся? Где комиссар?!

Они проходили через заполненные штабным людом сени, и выкрик был услышан.

— В чем дело? — поднял голову небритый, взлохмаченный человек в шинели без знаков различия. — Я комиссар. Кто вы такой?

Старик сбивчиво рассказал свою историю и спросил, кому он может пожаловаться на самоуправство комдива.

Комиссар выслушал его внимательно и вроде бы с сочувствием, даже иногда согласно кивал головой, но в конце отвел взгляд.

— Кому тут жаловаться?.. Здесь самый главный начальник — командир дивизии. Если он сказал: расстрелять, значит, расстреляют…

— Точно! — подтвердил пригожий лейтенант, который не спрятал наган в кобуру, а только опустил ствол к полу. — Сейчас построим комендантский взвод, и готово!

— Что же делать? — отупело спросил Старик.

— Выполнять приказ! — Комиссар пригладил волосы. — Занять Светловск, проявить мужество и героизм, одним словом, искупить вину!

Через тридцать минут десять оставшихся в строю бойцов специальной группы в кузове полуторки второй ударной дивизии ехали освобождать от фашистов город Светловск. Раненых Старик на свой страх и риск отпустил, решив, что вряд ли они сыграют решающую роль в разгроме неизвестного по численности немецкого гарнизона. Вместо них группу усилили пожилой рядовой-водитель и принявший командование капитан Петров — тот самый небритый очкарик, который колдовал в штабе над картой.

Перед выездом их энергично напутствовал комиссар:

— Самое главное — решительность и смелость! Не давайте им опомниться!

С ходу врывайтесь в город, фашисты не выдерживают внезапного напора!

Закрепитесь — дадите сигнал зеленой ракетой.

Грузовик довольно ходко шел по укатанному снегу. Дорога имела вполне мирный, довоенный вид, на развилке аккуратный указатель сообщал: «Светловск — б км».

Проехали небольшой хуторок. Несколько женщин заполошно выскочили на дорогу:

— Куда, там немцы, вертайтесь назад!

Одна, размахивая руками, побежала следом, истошно крича:

— Нельзя, немцы! Немцы в Светловске!

На подъезде к городу их обстреляли из миномета. Видно, дорога была хорошо пристреляна — столбы разрывов встали перед самым капотом, звякнуло стекло, кто-то вскрикнул. Водитель резко вывернул руль, полуторка вылетела на обочину и застряла в сугробе. Все залегли в редком кустарнике.

Капитан Петров был ранен в руку. Смеркалось. Больше в них не стреляли.

Когда стемнело, Петров передал командование Старику:

— Я ранен, пойду в санбат. Вот ракетница с зеленой ракетой. Когда закрепитесь в городе, дадите сигнал.

Петров отвернулся и выругался.

— А я что? — спросил водитель. — Я без машины чего? Может, мне тоже вертаться? За подкреплением, а?

— Давай, отец, возвращайся, — разрешил Старик.

Группа лежала в снегу еще минут десять. К Старику подобрался Гром со своим вечным вопросом:

— Ну, чего делать будем?

— Выполнять свое задание. — Старик потер снегом начавшее терять чувствительность лицо. — Только теперь нам надо опасаться и своих. Попадемся — расстреляют за дезертирство и неисполнение приказа.

В эту ночь группа наконец перешла линию фронта.

Две недели они, по выражению Старика, «шкодили» на дорогах: подрывали машины, обстреливали пешне колонны, минировали транспортные развязки.

Как ни странно, на вражеской территории группа потерь не понесла: немцы боялись углубляться в лес и не организовывали серьезных погонь.

Когда группа вернулась в отряд, Грызобоева там уже не было: ушел с повышением в наркомат. Новый командир — лейтенант госбезопасности Гуськов, веселый молодой мужик с внимательными серыми глазами, тепло поздравил всех с выполнением гаданий и сказал:

— Это, ребята, была закалка, проба сил. Теперь все, кто там побывал, подучатся еще кое-чему и займутся более важной и сложной работой.

Так и получилось.

— Здесь, что ли? — спросил хмурый водитель, и Старик вынырнул из смертельной зимы сорок первого.

По залитой водой Красногорской улице «рафик» подкатывал к большому кирпичному дому, построенному известным в Тиходонске табачным фабрикантом еще до революции и, судя по виду, с тех пор ни разу не ремонтировавшемуся.

— Заезжай во двор, — сказал Крылов и первым выпрыгнул у высокой двери среднего подъезда.

— Как пойдем? — Гусар расстегнул пиджак и цапнул себя под мышкой. Он знал Медузу только по картотеке, а тот выглядел на фотографии действительно грозно.

— Постой под окном для страховки, а мы зайдем, — понизив голос, сказал Крылов.

Рейд начался.

Поквартирный обход домов ничего не дал. Практически все хозяева утверждали, что в интересующее нас время находились дома и занимались сугубо мирными делами: чаепитие, телевизор, лото и т.д., и т.п. Возможно, кто-то и лгал, но реальных основании предполагать это не имелось.

Одна квартира вызвала подозрения: хозяин уезжал в командировку, а ключ одолжил приятелю. Но дальнейшая проверка показала — то, чем он в ней занимался, могло заинтересовать только его собственную жену да еще полицию нравов, если бы таковая у нас имелась.

Я занялся подругами потерпевшей, ее мать назвала трех, и я побеседовал с каждой.

Марта Еремина — крашеная блондинка, старающаяся, и небезуспешно, быть красивой, элегантной. Если бы не едва заметная фривольность манер, пробивающаяся время от времени сквозь броню внешнего лоска, она бы производила совсем неплохое впечатление.

Шура Яковлева — эта выглядела не так эффектно: погрузнела, потеряла фигуру, морщины — рано, не следит за собой, одета попроще, да и держится менее уверенно, но кажется искренней, хотя кто знает…

Вера Угольникова — откровенно вульгарная, манерная, но с претензией, хотя косноязычность и ограниченный словарный запас не позволяли сохранять на ее счет каких-либо иллюзий. Во время беседы меня отвлекало одно обстоятельство — деталь, легко объяснимая, если бы передо мной сидел мужчина, да еще из нашего постоянного контингента, но совершенно не вписывающаяся в конкретную ситуацию и оттого раздражающая, как всякая неуверенность в правильности собственных ощущений. Показывая, где подписать протокол, я перегнулся через стол и убедился, что не ошибся: от Угольниковой чуть заметно пахло спиртным.

Свидетельницы не прояснили дела Нежинской, скорее добавили вопрос: что связывает столь разных людей с потерпевшей?

Еремина и Угольникова разведены, Яковлева не была замужем…

Единственный общий признак? Нет, вот еще. Все трое практически ничего не рассказали о Нежинской: с мужем разошлась, растит сына, работает — вот и все, что знают лучшие подруги, точнее, вот и все, что они рассказывают.

• Предыдущая
• 15/100
• Следующая