Истоки. Книга вторая - Коновалов Григорий Иванович - Страница 22

• Предыдущая
• 22/93
• Следующая

Валдаев не подходил к карте, не понимая, чего хотят от него. Из состояния безразличия не вывел его даже этот богатый модуляциями дружеский голос:

– Степан Петрович, вникните, голубчик, в эту картину. Вот каково сейчас матушке нашей России.

Валдаев стоял так же, как стоял в тюрьме на допросах, – упрямо угнув голову, опустив руки по швам.

– Я имею честь довести до вашего сведения приказ о назначении вас командиром корпуса. Если вы готовы, знакомьтесь с обстановкой, – выразительнее прежнего сказал Евцов, что значило – он начал сердиться.

Зажмурившись, Валдаев прерывисто дышал, сердце колотилось где-то у самого горла. Тяжелые и противоречивые чувства владели им. Не радовался он тому, что как будто обелен, правда, без прежнего доверия. И, горько растравляя душу недостойным себя злорадством, подумал, что вот они, святые умники, не обошлись даже без него, оскорбленного на всю, видно, жизнь…

– Я просил послать меня солдатом, – сказал Валдаев, все еще не двигаясь с места. – На большее я не могу… нечем на большее.

Сквозь шум в ушах он услышал неожиданно горестный, простецки-бабий вздох старого генерала:

– Степан Петрович, время ли сейчас обидам? Все люди смертны, все ошибаются, если отвечать перед судом народа. Все мы сыны одной матери, виноваты и не виноваты в несчастье… Родина в опасности.

Старик, очевидно, забыл: сам он, осведомленный в событиях, не то чтобы примирился с глубокими неудачами, но как бы притерпелся к ним, как к хвори, незаживающей ране. Свыкся с масштабами катастрофы, вызванной неприятельским вторжением. Валдаев же, которого подвел он к карте, ничего не знал о положении на фронтах, он лишь предполагал, что бои идут в худшем случае где-нибудь в Польше.

То, что увидел Валдаев на карте, было настолько неправдоподобным и ужасным, что он не решался спросить: да так ли это на самом деле? Уж не продолжается ли кошмарный тюремный сон? И хотя в отличие от некоторых заносчивых генералов он и прежде допускал возможность отхода, временных поражений, потому что война есть война, все же такого несчастья и позора он не ожидал. Черная змея линии фронта извивалась у Ленинграда, Смоленска, Киева.

Отстранив старика, он в холодном оцепенении стоял перед картой. Тяжело давило в затылке и висках.

Он будто проснулся в охваченном пожаром доме: беда, нависшая над страной, как буря, вымела из души тягостные осадки тюремных обид. Требовательно глядя в добрые глаза старика генерала, спросил с негодующей болью:

– Как же это так, а?

Слова эти не выражали всех его чувств, и генерал понимал это.

И опять своим удивительно богатым интонациями голосом старик сказал, что опасность смертельная замахнулась на Россию железным кулаком. Не вдруг справишься с бедой, нужно подымать все силы, доходить до корпя русского человека.

Он с большим удовольствием повторял слова Р о с с и я и О т е ч е с т в е н н а я война. Вечный спор германцев и славян вылился в истребительную войну. Нужно поднять из гробов гордый и мужественный дух великих ратников Руси. Суворов и Кутузов нужны…

Все больше раздражаясь (чаще пошло «голубчик мой»), генерал объяснил неудачи так, как объясняли штабисты во всех войнах и во все времена: Ставка и Генеральный штаб все знают, никогда не ошибаются, виноваты во всех бедах нижестоящие чины. Нечто подобное он говорил в первую мировую войну, в гражданскую. И в этом было его назначение – создавать миф о неошибающемся начальстве.

Генерал достал серебряный портсигар с изображением перса, блаженствующего в дыму кальяна, закурил легкую дамскую папиросу. Продолжая знакомить Валдаева с положением на фронтах, Евцов с чувством почтения и грусти рассказал, что были созданы три направления и что потом пришлось отказаться от этого и создать взамен фронты.

Валдаев не стал спрашивать о потерях, смутно догадываясь, каковы они. Чтобы пройти неприятелю до Ленинграда, Киева и Смоленска, нужно было сломить сопротивление огромной массы организованных в армии людей, молодых, сильных.

– Разрешите отбыть в корпус? – сказал Валдаев.

Генерал возразил: может быть, захочет повидать Валдаева Верховный Главнокомандующий. Он подчеркнул, предостерегая Валдаева от путаницы, что созданная на второй день войны Ставка 10 июля была преобразована в Ставку Верховного Командования, а вчера, 3 августа, она еще раз преобразована и теперь называется Ставкой Верховного Главнокомандования.

– Несколько дней назад Верховным стал товарищ Сталин, – сказал Евцов, опуская глаза.

Через час Валдаева увезли в Кремль. Нелегко было ему встречаться со Сталиным сейчас же после тюрьмы. Меньше всего он стыдился за себя, хотя и не мог не предполагать, что освобождением своим он обязан, конечно, Сталину. «Скорее бы на фронт!» Валдаев хотел дела не только по давней привычке работать, но искал забвения от тревожно-неразрешимых вопросов.

Сталин прочитал донесение. В нем были смешные и потому очень обидные подробности: стрелковая дивизия не удержала позиции, когда на фронт приехала знаменитая артистка, чтобы песней и пляской разжечь боевой дух своих земляков-солдат. В это время комдив Уланов, вместо того чтобы защищать водный рубеж, обороняясь, ринулся с дивизией на тот берег, забрался в тыл неприятеля и там попал в окружение. Сам генерал, правда, во главе нескольких отчаянных, повязав знамя через плечо, вырвался оттуда. Пришлось артистке развлекать только отважного командира дивизии, за что генерал и представил ее к награде и капитанскому званию.

Сталин, качая головой, вспомнил стихи Лермонтова о бегстве женолюбивых воинов с поля боя и, не сгибаясь над столом, не торопясь, разборчиво наложил резолюцию на донесении: «Дивизию расформировать. Стадо трусов не составляет воинского соединения».

– Зовите генерала Уланова. Давно ждет наград, – сказал Сталин адъютанту.

Генерал армии Дуплетов засмеялся. Генерал Евцов укоризненно-льстиво поморгал, качая промытой серебряной головой. Маршал Ворошилов оставался задумчивым.

Вошел Уланов, молодой невысокий крепыш с замечательной выправкой. Глядя на Сталина с той особенной прямотой, которая дается только безграничной преданностью и любовью, он бодро доложил о себе.

Сталин стоял посреди кабинета, на ширину плеч расставив ноги в мягких, с низкими голенищами сапогах, сцепив на поджаром животе руки, то соединял, то разъединял два больших пальца, взгляд его медленно поднимался от начищенных сапог генерала, пока не остановился на молодом решительном лице. Любовь и восторг придавали этому румяному лицу выражение высшего счастья.

– Как чувствует себя товарищ генерал-майор?

– Спасибо, товарищ Верховный Главнокомандующий товарищ Сталин, хорошо чувствую! – с энтузиазмом, как бы желая поскорее успокоить Сталина, сказал генерал, все так же с обожанием глядя в его лицо.

Сталин развел руками и, обращаясь к Ворошилову, сказал:

– Ну вот, а ты, Клим, беспокоился, что генералу нездоровится, немцы избили его в кровь. Слава богу, здоров!

Сел за стол, подпер голову большим кулаком, задумался: этот человек отличился в Испании, на финском фронте.

Тит Дуплетов велел Уланову рассказать, как могло случиться, что дивизия зарвалась – «чуть до Берлина не ушла», многие погибли, а он, генерал… Дуплетов не мог выговорить того, что было страшно, но само собой разумелось между настоящими мужчинами.

Генерал Уланов, почему-то опасаясь Дуплетова, смотрел на Ворошилова, с простоватой чистосердечностью хвастался, что его ни пуля, ни штык не берут. И это была правда: он сам дрался врукопашную, заколол четырех немцев-эсэсовцев и остался невредимым. Сталин смотрел на него искоса, и во взгляде его было столько горечи и сарказма, что генерал вдруг умолк.

– Так к какому званию вы представили артистку?

– К званию капитана, товарищ Верховный Главнокомандующий.

– Вы свободны, товарищ… капитан, – сказал Сталин глуховато-печально.

Уланов пристукнул каблуками, но, сделав уверенно лишь один шаг, сбился с йоги. В дверях он задержался, повернулся энергичным профилем русского мужика, раскрыл рот, но не посмел ни спросить Сталина, ни взглянуть на него.

• Предыдущая
• 22/93
• Следующая