Тьма чернее ночи - Коннелли Майкл - Страница 18
- Предыдущая
- 18/74
- Следующая
Маккалеб кивнул:
– По-моему, да. Убийство.
– А вы вроде консультанта?
– В свое время я работал в ФБР. Детектив из управления шерифа, назначенная на это дело, попросила меня ознакомиться с материалами и высказать свое мнение. Это и привело меня сюда. К Босху. Простите, я не могу вдаваться в детали дела. Я собираюсь задавать вопросы, но не смогу ответить на ваши.
– Черт! – Фицджералд улыбнулась. – Как увлекательно.
– Знаете, все, что можно, я обязательно буду говорить.
– Логично.
Маккалеб кивнул.
– Из слов доктора Фосскюхлера я понял, что о человеке, написавшем картины, известно немногое.
Фицджералд кивнула.
– Иеронимус Босх является загадкой, и не исключено, что останется загадкой навеки.
Маккалеб развернул на столе свои бумаги и начал записывать.
– Он обладал феноменальным воображением. Весьма необычным для своего времени. Или любого времени, коли на то пошло. Его творчество совершенно исключительно, пять веков спустя оно по-прежнему остается предметом изучения и все новых и новых интерпретаций. Однако большинство современных исследователей называют его провозвестником гибели. Творчество Босха наполнено знамениями рока и адских мук, предупреждениями о расплате за грехи. Короче говоря, его картины в основном содержали вариации на одну и ту же тему: глупость рода человеческого ведет нас всех в ад, ибо он – наше конечное предназначение.
Маккалеб быстро записывал, стараясь не отставать. И жалел, что не купил магнитофон.
– Славный малый, а? – заметила Фицджералд.
– Да уж. – Он кивнул на изображение триптиха. – Наверное, весельчак был.
Она улыбнулась:
– Точно так я и подумала тогда в Прадо.
– Какие-нибудь положительные качества? Он предоставлял приют сиротам, был добр с собаками, менял спущенные шины старым дамам – хоть что-нибудь?
– Вам надо вспомнить, когда и где жил Босх, чтобы по-настоящему понять, что он делал своим искусством. Хотя его творчество пронизано сценами насилия и изображениями пыток и страданий, то была эпоха, когда такое было в порядке вещей. Он жил в жестокое время, и его творчество отражает это. А еще картины отражают средневековую веру в то, что демоны повсюду. Зло таится во всех картинах.
– Сова?
Она пристально посмотрела на него.
– Да, сова – один из используемых им символов. По-моему, вы говорили, что не знакомы с его творчеством.
– Я действительно не знаком с его творчеством. Но именно сова привела меня сюда. Впрочем, мне не следует говорить об этом и не следовало перебивать вас. Продолжайте, пожалуйста.
– Я только хотела добавить, что Босх был современником Леонардо, Микеланджело и Рафаэля. Однако если сравнить их работы, то можно подумать, что Босх, со всей его средневековой символикой, жил на столетие раньше.
– А это не так.
Она покачала головой, словно жалея Босха.
– Они с Леонардо да Винчи родились с разницей в год или два. В конце пятнадцатого века да Винчи создавал произведения, полные надежды, воспевающие торжество человеческого достоинства и духовности, тогда как Босх был воплощением уныния и гибели.
– Это печалит вас?
Фицджералд положила руки на верхнюю книгу в стопке, но не открыла ее. На корешке написано просто "БОСХ", на черном кожаном переплете – никаких иллюстраций.
– Не могу не думать о том, что было бы, если бы Босх работал рядом с да Винчи или Микеланджело, что произошло бы, если бы он использовал свое мастерство и воображение для восхваления, а не осуждения мира.
Она посмотрела на книгу, потом снова на Маккалеба.
– Но в этом красота искусства, и потому-то мы изучаем и славим его. Каждое полотно – это окно в душу и воображение художника. Пусть темное и тревожащее, именно такое видение отличает его и делает его картины уникальными.
Маккалеб кивнул. Пенелопа Фицджералд опустила глаза и открыла книгу.
Мир Иеронимуса Босха не только показался Маккалебу тревожащим, но и поразил его. Навевающие тоску пейзажи на страницах, которые переворачивала Пенелопа Фицджералд, не слишком отличались от некоторых виденных им отвратительных мест преступлений, но на этих рисунках персонажи были еще живы и испытывали боль. Скрежет зубов и разрывание плоти казались настоящими. На полотнах Босха теснились проклятые, людей мучили за грехи демоны и омерзительные существа, созданные рукой мастера с жутким воображением.
Сначала Маккалеб рассматривал цветные репродукции молча, как обычно в первый раз изучал фотографии места преступления. Но потом, перевернув страницу, он увидел картину, изображающую трех человек, собравшихся вокруг сидящего мужчины. Один из этих стоящих использовал нечто вроде примитивного скальпеля, чтобы исследовать рану на темени сидящего. Изображение было заключено в круг. Выше и ниже круга были нарисованы какие-то слова.
– Что это? – спросил Маккалеб.
– Картина называется "Операция глупости", – ответила Фицджералд. – В те времена существовало поверье, будто глупость и лживость можно исцелить, вынув из головы больного "камень глупости".
Маккалеб наклонился и присмотрелся к картине, особенно к месту хирургической раны. Ее местонахождение соответствовало ране на голове Эдварда Ганна.
– Хорошо, давайте продолжим.
Совы были повсюду, Фицджералд даже не надо было указывать на них. Она объяснила некоторые сопутствующие изображения. Чаще всего на картинах, где изображалась сова на дереве, ветка, на которой сидел символ зла, была голой и серой – мертвой.
Она перевернула страницу, открыв картину из трех частей.
– Триптих "Страшный суд". Левая часть озаглавлена "Падение рода человеческого", а правая просто и ясно – "Ад".
– Ему нравилось рисовать ад.
Неп Фицджералд не улыбнулась. Ее взгляд не отрывался от книги.
В левой части был изображен райский сад; в центре Адам и Ева брали плод у змея на яблоне. С сухой ветки соседнего дерева за ними наблюдала сова. В правой части был изображен ад – мрачное место, где птицеподобные существа потрошили проклятых, рубили на куски их тела и клали на сковороды, которые задвигали в горящие печи.
– И все это явилось из головы этого типа, – сказал Маккалеб. – Я не... – Он не договорил, потому что сам не знал, что хочет сказать.
– Истерзанная душа, – промолвила Фицджералд и перевернула страницу.
Следующая картина снова представляла собой круг: семь отдельных сцен, а в центре – изображение Бога. В золотой полосе, окружающей лик Господа и отделяющей его от других сцен, были четыре латинских слова, которые Маккалеб сразу же узнал.
– Берегись, берегись, Бог видит. Фицджералд посмотрела на него:
– Случайно знаете латынь пятнадцатого века?.. Над странным делом вы, однако, работаете.
– Да уж, угораздило. Но я знаю только слова, не картину. Что это?
– На самом деле столешница, созданная, возможно, для дома священника или какого-нибудь благочестивого человека. Это око Божье. Он в центре, а видит он, когда смотрит вниз, эти изображения – семь смертных грехов.
Маккалеб кивнул. Глядя на отдельные сцены, он разобрал некоторые грехи: чревоугодие, похоть, гордыня.
– А теперь – шедевр, – сказала она, переворачивая страницу.
Это был тот самый триптих, который она приколола к стене отсека. "Сад наслаждений". Теперь Маккалеб присмотрелся внимательно. В левой части была изображена буколическая сцена с Адамом и Евой, помещенными Творцом в сад. Поблизости стояла яблоня. Центральная – самая большая – часть показывала множество обнаженных фигур, совокупляющихся и пляшущих в несдерживаемой похоти, скачущих коней, прекрасных птиц и вымышленных существ в озере на заднем плане. И наконец, правая часть, мрачная, изображала расплату – ад, место мучений и страданий, где властвовали чудовищные птицы и другие уродливые создания. Картина была настолько подробной и завораживающей, что Маккалеб понял, как можно простоять перед ней – оригиналом – четыре часа и все равно не наглядеться.
- Предыдущая
- 18/74
- Следующая
