Петька, Джек и мальчишки - Конецкий Виктор Викторович - Страница 4
- Предыдущая
- 4/5
- Следующая
– Сегодня не смотрите, сегодня нет вам никаких писем, – бормотал почтальон. – Но это ничего… Ещё придёт вам конвертик. Ещё из-под самого Берлину для вас письмо принесу… Всё будет… Всё…
Потом трогал Джека за ухом кончиком палки, тяжело, с натугой вздыхал, поднимался и брёл дальше по своим почтовым делам.
Как-то уже поздней осенью, когда травы утром тяжелели от инея, стручки акаций почернели и раскрылись, а снега на горных вершинах опустились до первых отрогов, Петька решил приучить своего пса ходить в упряжи и таскать за собой лист фанеры.
Джек никакого желания залезть в ярмо не испытывал. Это было верблюжье, а не его дело. У Джека сразу начинал почему-то чесаться живот, когда Петька прикреплял к его ошейнику верёвочные постромки. Он чесал живот сперва одной, потом другой лапой, потом начинал трясти головой, валяться на спине и махать в воздухе всеми четырьмя лапами.
Безухая сука смотрела на всю эту кутерьму через щель в заборе, подвывала и скребла когтями землю. Она издевалась над Джеком за то, что он – такой большой и сильный пёс – слишком много позволяет маленькому паршивому мальчишке.
Потом вышел из комнаты Антониды высокий сержант в короткой куцей шинели, с вещевым мешком на плече. Его правая рука висела на груди, прихваченная грязной косынкой. Сержант остановился в воротах, чтобы понаблюдать за Петькой и Джеком.
Когда пёс начинал валяться по земле и болтать в воздухе лапами, сержант сплёвывал, целясь в черепок разбитой тарелки, и криво усмехался. И Петьке показалось, что военный смеётся над ним, над тем, что он не может справиться с собакой. Петька рассердился и пихнул Джека в мягкий бок носком ботинка. Он не хотел ударить сильно, но пёс от боли даже взвизгнул. Потом ощерился, зарычал и, оборвав постромки, убежал.
Петька кричал ему вслед всякие ласковые слова, но Джек не слушал и не возвращался.
– Ну-ка иди сюда, – сказал сержант Петьке, опуская свой мешок на землю.
– Чего вам? – угрюмо спросил Петька.
– Поближе, так лучше разговаривать.
Петька подошёл. Он увидел жжёные дыры в полах солдатской шинели и услышал запах махорки, ремённой кожи, влажного сукна. В глаза сержанту он не смотрел – было стыдно.
– Батька воюет? – спросил сержант. – Достань отсюда, – он показал на карман штанов.
– Чего достать?
– Кресало! – с раздражением сказал сержант. Щека его мелко задрожала. Он придержал её рукой.
– Контузия? – спросил Петька, вытаскивая трут и кресало.
Сержант молчал. Он вошёл сюда – на тихую улицу далёкого тылового городка, в тишину облетевших деревьев, во двор, где мальчишка играл с собакой, – и напомнил о той войне, которую только что начал забывать Петька.
– Да. Контузия. Дрожит всяк раз от нервов, – стараясь говорить спокойно, наконец объяснил он.
– Вам чего ещё? – спросил Петька.
– Пёс у нас был. Стёпкой звали. Похож очень на твоего, – сказал сержант, раскручивая трескучую махорку.
– Джек! Джек! – закричал Петька, увидев что-то оранжевое в кустах возле забора.
– Обиделся он, – сказал сержант.
– Ага, – сказал Петька.
Сержант быстрыми затяжками докурил махорку, плюнул на пальцы и затушил окурок.
– Я вот и думаю, очень даже ребята в роте обрадуются, если я им твоего Джека привезу. А ты его и не любишь вовсе… Вон как в пах звезданул!
– Что? – спросил Петька, ещё не понимая, чего хочет от него солдат.
– И собака воевать может, – сказал сержант. – Стёпа троих человек из боя вытащил, спас. Раненых. Понял? Приведи Джека к вечернему поезду. Я тебе всю сотнягу не пожалею.
Он потянулся за своим мешком, но, увидев Петькино лицо, остановился, цепко взял Петьку здоровой рукой за плечо, встряхнул, близко заглянул в глаза:
– Очень ребята рады будут. Вся рота. Однако не настаиваю. Твоё это дело.
И ушёл. И вместе с ним ушёл запах сыромятной кожи, непросыхающего подолгу сукна, окуренных махорочным дымом пальцев. Петька знал этот запах. Он помнил разрушенный полустанок где-то уже за Ладогой – под Тихвином. Молчаливый серый строй солдат вдоль железнодорожных рельсов. Мешки у их ног. Колючий с ветром снег, промозглый холод. Своё тупое, голодное отчаяние, свою протянутую руку и: «Дяденька, дай чего… Дай, а, дяденька…»
Его втащили тогда в середину строя. Там не было ветра и снега. Там было теплее и пахло так, как от этого сержанта. Ему дали большой кусок настоящего сахара – крепкий, корявый и тяжёлый, как осколок зенитного снаряда…
Весь день Петька просидел дома, уперев лоб в стенку, – так, как сидел раньше. В комнате было тихо, одиноко и только кружились и жужжали под низким покатым потолком мухи.
Он думал о войне – о тёте Маше, отце, немцах, сгоревшем доме; о долговязом Сашке, других мальчишках, о себе и Джеке, о чёрной курице, Катюхе и почтальоне.
Когда в комнату заползли вечерние сумерки, Петька встал, будто очнувшись от сна, и вышел на улицу. Джек сразу бросился к нему и завилял хвостом. Он уже забыл про обиду. Потом пёс улёгся возле арыка, и его пушистый хвост свесился в воду и стал болтаться по течению.
– Джек, дорогой, – сказал Петька. – Вынь, пожалуйста, хвост из воды…
Пёс пошевелил ушами и улыбнулся.
Петька кулаком протёр глаза. Вечерело. Снега на вершинах гор синели. Голые, как старые веники, стояли тополя. Растрёпанные вороньи гнёзда чернели в развилках стволов. На макушках тополей, отгибая тонкие веточки, качались вороны, каркали и шумно били крыльями похолодевший воздух.
Вернулась с работы мать, спросила:
– Ты чего такой, а, Петь? И Джек какой-то кислый…
В кастрюльке она принесла обед. Джек понюхал кастрюльку, лизнул матери руку.
– Я его ударил днём, и он обиделся, – спокойно сказал Петька. – А теперь ничего. Уже забыл, наверное. Ты неси суп, а то остынет… Мне тут ещё надо на станцию сходить… Пойдём, Джек!
Петька пошёл по дорожке вдоль тополей. Он сжал кулаки и сильно размахивал ими. Он решил не оборачиваться и не звать больше своего пса. Если он пойдёт за ним сейчас, то… Если нет…
Джек лежал насторожив уши и ждал, когда Петька обернётся и засмеётся или засвистит. Что-то необычное почуял в его голосе пёс. И мать почувствовала. И мать и собака смотрели, как шагает по пустынной дорожке хохлатый маленький Петька, странно размахивая зажатыми в кулаки руками.
Он всё не оборачивался. Он боялся обернуться.
Джек чуть слышно, утробно заскулил и перевёл взгляд на мать.
– Ну, что же ты лежишь? – спросила она. – Тебя зовут, а ты лежишь…
И Джек встал. Он не побежал, а только пошёл за Петькой, низко опустив тяжёлую лобастую голову.
У станции было много людей, и здесь Джек догнал Петьку и ткнул холодным носом его руку. Петька обхватил пса за голову.
– Так нужно, Джек, – шептал Петька. – Так нужно… Если б я был большой, мы бы уехали вместе… Джек, Джек!
Пёс ничего не понимал. Он стоял и повиливал самым кончиком хвоста.
Вокруг торопились куда-то люди, шаркали сапогами, тащили тяжёлые узлы, перекликались тревожными, уезжающими голосами. Они поругивались, обходя мальчишку и большущего рыжего пса, на клыки которого было боязно смотреть.
Петька поцеловал Джека в морду и, ощутив знакомый пресный вкус на губах, заплакал. От горя и слёз Петька плохо видел. Фонари на перроне горели в огромных радужных кругах. Говор и крики волнами перекатывались вдоль состава. И только у последних вагонов поезда – простых теплушек – было спокойнее и тише. Здесь пахло солдатами и стукали по камням стальные затыльники винтовочных прикладов.
Кто-то положил Петьке на плечо тяжёлую руку, и Петька сразу сунулся лицом в шинельную шершавую полу. Так Джек часто совался ему самому в колени. Сержант осторожно потискал его худые плечи, сказал мягко:
– Пришёл, значит… Деньги-то возьмёшь?
– Нет. Не надо, – сказал Петька в шинель.
– Ты прости, что говорю про это… Время такое. Разные люди-то бывают… Прости, пацан, а?
– Его обязательно убьют? – спросил Петька.
– И нас убивают, да разве в этом дело? – сказал сержант и достал ремень. – Пущай они нас с тобой, парень, победить попробуют!.. Привяжи ему ремешок.
- Предыдущая
- 4/5
- Следующая
