Лунный пёс. Антология - Семенова Мария Васильевна - Страница 3

…А прямо перед Серёгиным висел на крепкой разлапистой ёлке полный комплект мужской одежды. От пиджака до трусов и от ботинок до кепки.

Одежда явно висела здесь уже давно, она видела не один дождь, никто не позарился на неё и не озаботился отнести в мусорник. Она понемногу утрачивала память о носившем её человеке и превращалась в бесформенное сплетение растительных и шерстяных жилок, готовое слиться с окружающей средой.

Мгновение Серёгин остолбенело взирал на эту странную инсталляцию, потом ему стало не по себе. Нет, он не то чтобы испугался, что из-за куста вот сейчас выскочит маньяк и учинит над ним что-нибудь нехорошее. Серёгин, как большинство мужчин, верил, что оказал бы маньяку весьма достойный приём. Просто у него вдруг возникло вполне иррациональное чувство, будто шмотки на ёлке имели к нему самое непосредственное отношение. Глупость, необъяснимо, но — возникло же. И отпускать не собиралось.

Так бывает, когда балансируешь на грани яви и сна и вдруг вспоминаешь обрывок совсем другого, давно забытого сновидения.

Или кажется, что вспоминаешь…

Над головой снова каркнула птица, чары разрушились, и неестественная тишина стала обычной. Где-то далеко заныла бензопила, долетела трель электрички… Серёгин вздрогнул, нахмурился и зашагал дальше.

Магазин оказался открыт, он вошёл внутрь, щедро наследив вымокшими кроссовками, и купил заказанные Лёвкой три пачки. Магазин был полностью перестроен, а продавщица за прилавком стояла вопиюще молоденькая, из тех, которые на шутливую просьбу дать ржаной за четырнадцать копеек отвечают туповатым недоумением вместо улыбки, потому что те времена для них — эпоха динозавров, юрский период. В общем, как следует поностальгировать о детстве Серёгину не удалось.

Обратно на дачу он отправился кружным путём, потому что там было посуше.

Раскалённая соль моталась туда-сюда по дну и стенкам казана, подгоняемая длинной деревянной лопаткой, и постепенно коричневела, забирая из чугунных пор индустриальную гарь, которой не дело попадать в человеческую еду. Солнечные лучи отлого стелились над жухлой прошлогодней травой, костёр на глазах делался ярче.

— Ну вот, — наконец удовлетворённо пробасил Лёвка. — Теперь обвороним хорошенько — и приступим, благословясь.

И той же лопаточкой принялся ловко выкидывать соль в подставленную Серёгиным миску.

— Слушай, а ст оит? — усомнился Серёгин. — Времени-то вон уже сколько, а ты сам говорил…

По дороге сюда одноклассник успел просветить его, что приготовление плова было эпопеей часа на три, уж всяко не меньше.

— Ну и что? — удивился Лёвка. — Мы с тобой что, куда-то торопимся?

Обмахнул внутренность казана скомканной бумажной салфеткой, подкинул дров и начал понемногу смазывать горячий металл растительным маслом, добиваясь красноватого румянца — первого начатка будущей патины, благородной, бархатно-чёрной, совершенно непригораемой, куда там тефлону. До её какого следует появления казану было ещё далеко, но для первого раза и такая сойдёт.

Наконец Лёвка удовлетворился достигнутым и принёс из дома белое, нарезанное кубиками курдючное сало. Перетопил, выловил золотистые, одуряюще ароматные шкварки и откупорил прозрачную бутылочку без наклейки, сохранявшуюся во встроенном холодильнике джипа. Выставил на замшелую скамейку две незамысловатые, но довольно симпатичные рюмочки.

— Знаешь, откуда? — кивнул он на них Серёгину. Тот, не видевший одноклассника лет пятнадцать, конечно, не знал, и Лёвка с усмешкой пояснил: — Прикинь, влезли к нам зимой какие-то бомжи… Культурно посидеть, понимаешь, хотели, опять же закусью поживиться… Сторож мимо шёл, огонёк внутри увидел, поинтересовался. Они с перепугу и вылетели обратно в окно, что твои каскадёры. Пузырь с бухлом, святое дело, спасли, а рюмочки бросили. С тех пор те у нас и живут…

— А я уже было решил, что и бутылка трофейная. — В третий раз за день улыбнулся Серёгин и понюхал прозрачную бесцветную жидкость. Из рюмки явственно тянуло сивухой, но этот запах почему-то совсем не показался ему неприятным.

Лёвка благоговейно воздел палец:

— Это, братец мой, настоящий русский самогон. Да не табуретовка «маде ин подвал», а Продукт, с которым «Абсолют» шведский рядом не стоял. Знаю я спеца одного, у него Менделеев на побегушках. Ну, поехали!

Выпили.

Лёвка отправил в рот сразу горсть невесомых, тающих на языке шкварок, прожевал и вдруг стащил с носа очки. У большинства очкариков без защитной скорлупы линз вид становится растерянный и ранимый, Лёвка же уставился на Серёгина пронзительно, обличающе, почти зло.

— Это фигня, братан, будто они нас на себе женят, — проговорил он очень тихо, но со страшным напором. — Брехня! Мужику, которого кто-то там поманит и уведёт, цена в базарный день копейка. Мы сами!.. Сами их себе таких выбираем! Надо это нам зачем-то, обалдуям несчастным!.. — На самом деле Лёвка употребил гораздо более сильное слово. — Не на кого жаловаться, братан! Ни хрена не умеем… найти себе добрую женщину, сделать семью и беречь её… Вот так беречь!..

Лёвка продемонстрировал Серёгину побелевшие костяшки на волосатом, отчаянно стиснутом кулаке, не глядя швырнул в рот ещё рюмку «продукта», зарычал, поймал носом очки и унёсся в дом за бараниной, морковкой и луком.

Приготовление плова действительно заняло полных три часа и закончилось под далеко не первыми звёздами, но Серёгину эти три часа запомнились скверно. Ну то есть да, он таскал дрова, подгребал угли, зачем-то держал на весу полупудовую крышку… Однако самым ярким воспоминанием так и осталась та самая рюмочка, которую Лёвка время от времени наполнял божественным эликсиром и вкладывал ему в руку:

— Вздрогнем, старик.

И ещё другой тост:

— Чтоб все они сдохли.

Кто такие «они» и чем именно провинились, не уточнялось, но тост Серёгину нравился. Должно быть, воздействовал на подсознательные архетипы.

А потом была большущая миска раскалённого, нечеловечески вкусного плова, безо всякой выпивки способная уложить наповал любого проглота. Серёгин самоотверженно очистил её до последнего пропитанного ароматными соками зёрнышка, но на том его силы закончились сразу и бесповоротно. Некоторое время он вдумчиво созерцал лампочку над дверью домика, куда с ворохом грязной посуды ушёл Лёвка, и по ходу его раздумий расстояние до двери становилось всё непреодолимей, зато деревянная скамейка, на которой Серёгин сидел, казалась всё милей и уютней. К тому же угли, вытащенные из-под казана, не вполне прогорели и так славно светились в темноте, распространяя тепло… Кончилось тем, что Серёгин закинул на скамейку ноги и решил подождать приятеля в лежачем положении.

Тёмная вода сомкнулась над его головой прежде, чем эта самая голова успела лечь на согнутый локоть. Лёвка выглянул из дому, оценил ситуацию и накрыл похрапывающего одноклассника старой дублёнкой, висевшей в доме на вешалке.

Сны Серёгину снились редко. А может, и не редко, только он их успевал забыть ещё до пробуждения. Эта ночь стала со всех сторон исключением. Ему приснилась та сука с автобусной остановки, и он, как положено, совсем не удивился её чудесному появлению в дачном посёлке. Во сне она была гораздо красивее, чем наяву. Серебристая вместо грязно-серой, с муаровой лоснящейся шерстью… Она деловито обошла импровизированный очажок, обнаружила и подобрала толику плова, упавшую с Лёвкиной шумовки…

Потом заметила лежавшего на скамейке Серёгина, подошла и долго обнюхивала…

Заглянула ему в глаза, сочувственно вздохнула…

И вдруг цапнула за руку, свисавшую из-под дублёнки.

Серёгин заорал — не столько от боли, сколько от обиды, неожиданности и испуга. Заорал… и проснулся.

Было уже совсем светло, громко пели предрассветные птицы, а прямо перед Серёгиным, облизываясь и глядя ему в глаза, стояла псина. Косматая, нечёсаная, седоватая… Ещё он увидел свою правую кисть и кровь, густо капавшую с пальцев.

Серёгин вскинулся на скамейке и за неимением более подходящего оружия хлестнул по собаке дублёнкой: