Девичья игрушка, или Сочинения господина Баркова - Барков Иван Семенович - Страница 70

Эпиграмма любовная чрез Баркова ^*

Произведения барковианы были в условиях России принципиально непечатными в силу существовавших цензурных законов и распространенных нравственных понятий. Статус подобной литературы в европейских странах сложился иным, что обусловливалось не столько состоянием общественной морали, сколько чисто лингвистическими различиями: известной «специфичностью» русской матерной лексики на фоне более нейтральных коннотаций подобных слов в других языках. Хотя, конечно, в России имели место и более пуританское отношение к печати, и несравненно большие цензурные строгости. Причем в XIX в. они стали гораздо сильнее, чем в XVIII, и даже переиздание ряда произведений современников Баркова спустя столетие вызывало трудности и ограничения из-за «нескромности содержания» этих, по теперешним представлениям, невиннейших книг. Так, когда в 1886 г. известный собиратель и букинист П. Шибанов решил переиздать первую часть романа М. Д. Чулкова «Пригожая повариха, или Похождения развратной женщины» (СПб., 1770), то цензор специально оговорил, что разрешается лишь малотиражное издание, не для свободной продажи: «Печатается без перемен, число экземпляров 300 — все нумерованные только для антикваров»; потом и такой тираж показался чрезмерным, и последовало новое цензурное заключение: «Брошюра эта может быть напечатана лишь в двухстах экземплярах. К. Воронин, № 22, 29 января 1886» [97]Еще более нетерпимой цензура XIX в. была к современным поэтам. На этот счет известно множество курьезов, особенно про печально знаменитого А. И. Красовского с его излюбленной резолюцией «полезнее запретить». Почти любое упоминание в стихах молодой женщины могло быть сочтено цензором безнравственным. Пояс считался слишком фривольной частью дамского туалета, ибо его можно развязать, а поэтому в стихах говорить о поясе было предосудительно — и примеры таких запретов известны.

В таких условиях тексты барковианы были достоянием лишь рукописной литературы. Встречались примеры более или менее явных барковианских аллюзий в печатной поэзии, как, например, использование Державиным одного из «сонетов» в своем анакреонтическом стихотворении «Шуточное желание». Но эффект строился в данном случае на соотнесении авторского текста именно с заведомо непечатным — хотя и известным читателю — источником. Зрелый Державин наверняка воздержался бы от подобной переработки, если бы откровенно неприличный «сонет» был включен в общий поэтический ряд. В условиях же исключительно «подпольного» бытования барковианы тут имело место не обычное литературное «состязание», а некая игра, основанная на своеобразном озорстве: литературный текст отсылал к тому, что лежит за пределами литературы, т. е. чего как бы и нет, но что присутствует в ином культурном измерении. В этом заключалось лукавое озорство державинских стихов. Еще более наглядно данный принцип обыграл Рубан, поместив в своем журнале переделку «Оды пизде». Эта публикация имела смысл лишь при условии ее правильной интерпретации: читатель должен был понимать, что перед ним известное барковианское стихотворение, «замаскированное» под печатную литературу. Самостоятельного художественного значения «Ода в похвалу любви», в отличие от «Шуточного желания», не имела, а представляла собой условный знак, намек не непристойные стихи [98]. Интерес публикации был в том, что печатное отсылало к непечатному.

Случаи же публикации текстов непосредственно барковианы в русской печати XVIII–XIX вв. нам неизвестны. Правда, в архиве неутомимого библиографа С. Д. Полторацкого сохранился листок с загадочной записью. Он находится в подборке выписок об И. Баркове. Данная запись датирована Полторацким «Брехово. 8/20 сент. 1832» и гласит: «Барков. Свед<ения?>. Дом был на Девичьем поле; управитель у него Крупицын, Алексей Алексеич. — Напечат. его произвед<ения> с портретом, кот. мне подарен Шул<ьгиным?> в 1829, а книжку печатную он — сжег; об<язательно?> достать; равно 6 рукописн<ых> тетрадей и книжку, напечат. в его типографии, О браках, перев<од из> Вольтера» [99].

В точности объяснить смысл этой записи затруднительно, не совсем ясно, о каком Баркове идет речь и он ли имел дом на Девичьем поле (чем «срамной поэт» Иван Барков никогда похвастаться не мог), что за книга была издана, а потом сожжена? Может быть, что-то здесь удастся прояснить, но, возможно, наш главный персонаж к этому уничтоженному изданию отношения не имеет, хотя факт такой не исключен.

Других сведений о возможных нелегальных русских изданиях «нецензурного» Баркова в XIX в. у нас нет.

Между тем сакраментальность имени Баркова была столь сильна, что интерес к его фигуре настойчиво искал своего разрешения в печати, и во второй половине XIX в. половинчатый выход был найден: произведения Баркова стали появляться в печати, правда, это были не «главные», не истинно знаменитые — пусть понаслышке — тексты. Публикаторы пошли двумя путями: во-первых, вспомнили о вполне «литературных» сочинениях Баркова — академического переводчика, издававшихся в XVIII в., а во-вторых, началось введение в научный оборот приписывавшихся ему рукописных полемических произведений, не относящихся к непристойной барковиане.

Согласно свидетельству Я. Штелина (см. с. 33 наст, изд.), полемические стихи Баркова уже с начала 1750-х гг. распространялись в достаточно большом количестве. Однако обращение позднейших исследователей к рукописной литературе показало, что его имя фигурирует лишь в связи с единичными текстами. Более того, остался неизвестным корпус произведений, соответствовавших бы штелинскому определению «на глупости новейших русских поэтов». Одно из ранних конкретных указаний на наличие атрибутируемых Баркову стихов в рукописном сборнике XVIII в. содержится в заметке П. П. Пекарского, сопровождавшей его публикацию эпиграммы на Шишкина и пародии на Сумарокова, автором которых был назван Ломоносов. В этом, датируемом примерно 1770-ми гг., сборнике «различных стихотворений, по большей части неудобных к печати», ряд текстов был подписан именем Баркова [100]. Что это за тексты, Пекарский не сообщил, но есть основания думать, что среди них были и не относящиеся к «Девичьей игрушке», а примыкающие к известной полемике 1757 г. вокруг «Гимна бороде» Ломоносова. Вероятно, на тот же самый сборник Пекарский ссылается и в биографии Ломоносова, где уже указывает, какие два стихотворения в принадлежащем ему (Пекарскому) сборнике приписаны Баркову: это «Пронесся слух…» и «О страх! о ужас! гром!» Из neploro стихотворения цитируется 7, а из второго 18 (с пропусками трех слов) строк [101].