Обратной дороги нет - Болгарин Игорь Яковлевич - Страница 8

• Предыдущая
• 8/35
• Следующая

— Ну всё. Гонта, возьмите пулемёт и выберите позицию над рекой.

— Так, — крякнул тот, пряча глаза под брови.

И не спеша, вразвалочку, как волжский крючник, пошёл к телегам. Взвалил на широкую спину свой МГ, окликнул Берковича и Лёвушкина и зашагал к кустарнику.

Гонта установил пулемёт над излучиной реки дулом к дороге. Беркович помог заправить ленту.

— Это правда, что ты до войны знал майора? — спросил Гонта.

— Так точно! Стригся лично у меня…

— Ну и что за мужик?

— Толковый, культурный командир. Стригся под ёжик. Одеколон предпочитал «Северное сияние»…

Гонта с сожалением посмотрел на парикмахера:

— Так, так… «Северное сияние»… Подробная характеристика. И вдруг он насторожился, замер. Издалека сюда докатился весёлый треск.

Степан подогнал первую подводу к воде. Но лошади попятились, вскидывая головы и бешено кося глазами.

— Н-но, Маруська, Фердинанд, но! — ревел Степан.

Но лошади не шли.

— Щас, товарищ майор, щас! — засуетился Степан. — Боятся, черти, холодной воды… и топко… Я своих бомбовозов погоню. Они кони трофейные, дисциплину понимают. Пускай первыми…

По кирпично-красному лицу ездового вместе с потом струилось вдохновение.

Трофейные короткохвостые битюги мрачно и обречённо потащили в воду тяжёлую телегу.

Далёкое тарахтение мотоциклов донеслось и до стоящих на берегу Топоркова и Миронова.

— Ну, Зойка, Герман!.. Ну!.. — подбадривал коней Степан.

Колёса по ступицы вошли в воду и остановились, завязли.

— Ну, ещё чуть-чуть!.. Ну, ещё малость!..

Кони хрипели, буграми вздулись под кожей мускулы — тяжёлая телега не двигалась с места.

Топорков ступил в воду, но его опередил Миронов. Утопая в вязком иле, падая и захлёбываясь, он подхватил лошадей под уздцы и потянул вперёд.

— А ну взяли!.. Ну быстрей!..

И вот уже будто дюжина бондарей зачастила молотками по пустым бочкам. Загремел весь лес.

Серой пылью обдало лица Гонты и Берковича. Краска со щёк ушла, а глаза запали, стали щёлочками.

Шесть мотоциклистов один за другим промчались по дороге в грохоте и гари. В колясках, прыгающих по бугоркам, сидели пулемётчики. А водители, в глубоких тевтонских касках, из-под которых виднелись стёкла очков да клинья подбородков, в перчатках с раструбами, держались за прямые палки рулей так осатанело, как будто те готовы были вырваться и умчаться в лес отдельно от колёс и седоков.

От дороги до края обрыва было метров пятнадцать. И эта узкая, поросшая рыжим папоротником полоска земли укрывала за собой партизанскую переправу.

Мотоциклисты унеслись, а на поляне осталось сизое облачко выхлопной гари.

Гонта вытер лицо рукавом куртки, и кожаный рукав глянцевито заблестел, словно от выпавшей росы.

Лёвушкин же, который сидел в густых рыжих космах папоротника неподалёку от дороги, закурил. После этого стал деловито раскладывать по карманам лимонки, гревшиеся на песочке, как черепашьи яйца.

Когда все перебрались на другой берег, Гонта догнал майора, сипло, задыхаясь, сказал:

— Если б немцы нас застукали, последняя пуля в пулемёте была б твоя.

— Ну что ж… Спасибо на откровенном слове, — ответил Топорков.

Обоз стоял в приречном лесу среди ивняка, который ещё не сбросил листву и укрывал партизан надёжно и плотно. Туман сочился сквозь ветви. Партизаны кутались кто во что горазд. На ветвях висели гимнастёрки, брюки, кителя. Галина, накрывшись грубой рогожкой, лежала на телеге.

Лошади безучастно жевали, опустив морды в подвешенные к сбруе торбы.

Андреев — бородёнка на сторону — спросил у окоченевшего Топоркова:

— Вечер к туману пошёл, товарищ командир. Разрешите?

Майор кивнул.

— Огонь — это всё для человека, — бормотал Андреев, выдувая огонёк с помощью своей увесистой «катюши». Искры, как злые мухи, носились у его бородки. — Сытому да обогретому и воевать легче.

Лёгкое пламя затрепетало в окопчике — и тотчас же все потянулись к костру.

— Ловко ты, дед, — похвалил Андреева Миронов.

— Дело-то знакомое. Я ведь свою жизнь в лесничестве отработал, объездчиком — где ночь застала, там и дом… — Андреев оглядел всех ласковыми, слезящимися от дыма глазами. — Вот… И ревматизм не будет меня мучить. Уж больно невоенная болезнь! Стыдно даже за свой организм…

— Организм! — заметил маленький сутулый Беркович, колесом согнувшийся под своей трофейной офицерской шинелью. — Да я бы свой дом променял на ваш организм, такой у вас организм!

— А что у тебя за дом? — спросил Андреев.

— Э, где он теперь, мой дом? — грустно отозвался Беркович.

В самом деле, где его, Берковича, дом? И где дом долговязого человека по фамилии Виллo, где дом майора Топоркова, бойкого Лёвушкина?

Всходил месяц. Он выкатился по светлому ещё небу над рекой, над округлыми ивовыми кущами, над похолодевшей, окутанной туманом землёй. И тотчас заблестела и словно бы остановилась, накрывшись фольгой, река. И была эта картина тихой, мягкой и до глухой, до сердечной боли русской.

На склоне пригорка, зелёного от озими, лежали двое дозорных — Лёвушкин и Бертолет, каска которого чуть поблёскивала под лунным светом. Вдалеке, на вершине пригорка, чёрными квадратами изб темнело село. Кое-где горел свет в оконцах, и доносилась музыка. Кто-то выводил на немецком языке:

— Радиолу запустили, — прошептал Лёвушкин. — Наша ведь радиола. Там клуб был до войны… Да, испоганили землю. Мы в холоде, как жабы за камнем. А они свою музыку пускают!

— Это не их музыка, — сказал Бертолет. — Это Шуберт. Это ничья музыка.

Они лежали, тесно прижавшись, согревая друг друга.

— Культурный ты очень, добренький, — сказал Лёвушкин. — Встречал я одного такого. В Чернигове. «Пойдём, — говорю ему, — с нами». А он говорит: «Я неспособный к войне, в человеке, — говорит, — врага не вижу». — «Как так, — говорю, — не видишь? — Да как врежу ему промеж глаз: — Вот тебе враг известный, выбирай хоть бы меня, а не сиди на месте чирием!..» Так вот и ты: музыка тебе ничья!

— За что ты меня не любишь, Лёвушкин? — спросил Бертолет.

Взлетела над селом ракета, и они прижались к земле. Забегали, замельтешили по озими резкие тени. Баритон, певший о вертящихся жерновах, примолк, словно испуганный ярким светом.

Под навесом из густого ивняка, где сбились телеги и лошади, из-под земли выбивался язычок огня. Над огнём — чугунок литров на пять, над чугунком — раскрасневшийся Миронов с ложкой.

К костру из ивняка вышел Гонта. Он зябко передёрнул плечами, направился к Топоркову:

— Немцы ракеты пущают. Не нравится мне всё это. Самое время проскочить до Калинкиной пущи.

— Люди должны отдохнуть, — отрезал Топорков.

— Ну-ну… Как знаешь… — Гонта хрустнул крепкими костями, в упор оглядел майора — тяжело оглядел, как будто катком придавил.

Майор, не обращая на Гонту никакого внимания, смотрел на огонь внимательно и насторожённо, как филин.

— Слушай, Бертолет, а чего это сюда столько фашистов нагнали? — осенило Лёвушкина. — Стреляют, охранение выставили… Может, это они наш обоз ищут?

— Как это — ищут? — не понял Бертолет. — Откуда они узнали?

— Известно откуда! Они ведь не дураки. Вон наши хлопцы в последнее время сколько раз на засады нарывались. Сыпал кто-то… А вдруг он теперь среди нас?..

Бертолет встревоженно посмотрел на Лёвушкина:

— Этого не может быть.

— Всяко может быть. Не узнаешь ведь, что там. — Лёвушкин постучал согнутым пальцем по каске Бертолета. — А кабы узнал, так очкуром бы задушил.

Туман, укутавший реку, карабкался уже по песчаным склонам, просачивался сквозь редкие деревья и охватывал с флангов деревню.

Партизаны спали — кто на земле, поближе к огню, подстелив ивовые ветви, кто на телегах, и лошади придремали, свесив головы, когда вопросительно и жалобно прокричала желна: «Пи-у, пи-у…»

• Предыдущая
• 8/35
• Следующая