Обратной дороги нет - Болгарин Игорь Яковлевич - Страница 5

• Предыдущая
• 5/35
• Следующая

— Завидую, что ты учёный! — говорил Степан, поотстав от своих битюгов и обратив к Бертолету широкое, кирпичного цвета лицо. — Сильно завидую… Вот ты, например, чего окончил?

— Вообще-то в университете учился, — серьёзно ответил Бертолет. — Окончил филологический… а потом потянуло на физико-математический.

— Ух ты! — сказал Степан. — А вот, скажем, дроби знаешь?

— Знаю.

— И эту… физику?

— Немного.

Бертолет замялся. Он, как и все люди, увлечённые сложной внутренней работой, отличался в обращении особой, несколько наивной прямотой, и это, очевидно, нравилось простаку ездовому, с которым обычно разговаривали насмешливо. Степан вглядывался в тонконосое, удлинённое лицо собеседника с той внимательностью и увлечённостью, с какой мальчишка смотрит в калейдоскоп, стараясь догадаться, как это из простых и понятных элементов возникает непостижимая сложность.

— А чего ты каску носишь? — спросил он. — Это ж два кило железа. Я б лучше обоймов насовал по карманам.

— Как тебе сказать? — Бертолет улыбнулся. — Вот был такой Дон-Кихот, он медный таз носил, а я — каску… По правде говоря, я больше всего боюсь ранения в голову.

— А чего?

— Мозг! — Бертолет постучал по каске. — Здесь всё, в этом сером веществе. Все наши знания, чувства, память. Весь мир. Это самое важное и беззащитное, что есть в человеке.

— Скажи! — Степан покачал головой, затем, сняв шапку, провёл ладонью по волосам, словно бы нащупывая что-то, ранее ему неизвестное. — А шо? Надо будет завести каску!..

— Тебе-то зачем? — раздался голос Лёвушкина. — Чего тебе опасаться? У тебя самое ценное не здесь, ты ж наездник!

В своих мягких брезентовых сапогах разведчик Лёвушкин неслышно возник рядом, взял в мешке на возу сухарь, сунул за щеку.

— А по-моему, — сказал он Бертолету, — кто боится пули, тот не боец. Так вот, француз! — И растворился в соснячке, будто не появлялся.

— Ну, скаженный! — восхитился Степан.

Топорков позавидовал молодости и энергии разведчика. Каждый шаг давался майору с трудом. А хуже всего — это чувство одиночества среди людей, близких тебе по духу, но отдалённых раздельно прожитой жизнью.

Он шёл, смотрел, слушал, и длинные худые ноги его отшагивали ритмично, как косой землемерный аршин.

Гонта, подойдя к бывалому солдату Миронову, советовался, глядя исподлобья:

— Сколько сдюжим по песку, старшина?

— Да километров с тридцать пять. Мы в окружении, правда, по пятьдесят давали, так то бегучи… Колёса бы вечером надо подмазать. Я баночку трофейного тавота прихватил.

— Добре.

— И ещё: надо бы «феньки» с возов на руки раздать. Если наткнёмся на немца, сразу удар — и отход. Они гранатного удара не любят, теряются.

— Добре.

Умелый, ладный был партизан Миронов, бывший старшина-сверхсрочник; Топорков позавидовал его хозяйственной предусмотрительности, которая позволила старшине близко сойтись с полесскими партизанами.

Далеко за полдень телеги сгрудились возле старой, с засохшими когтистыми ветвями вербы. Тонко звенел неподалёку родник, и лошади, склонившись к воде и всхрапывая раздутыми ноздрями, пили, пили…

Привалившись к телеге, Топорков наблюдал за партизанами.

Конюх Степан хлопал лошадей по холкам, разглаживал спутавшиеся гривы. Бертолет, усевшись на причудливой коряге, силился стянуть с ноги сапог. Лёвушкин рассказывал Миронову довоенный анекдот о враче и старушке. Они сидели под самой ветлой, а над их головами зияло чернотой дупло.

— Товарищ майор! — встревоженно сказал Беркович, выбираясь из кустов. — Здесь кто-то был… недавно!

Топорков шагнул навстречу Берковичу, увидел разбросанные по земле рыжие бинты.

— Это мы… — пояснил Лёвушкин. — Здесь Ванченко умер.

Протрещали кусты, и последняя телега скрылась в лесу, распрямились ветви. Топорков остался на поляне под старой ветлой один. Он долго всматривался в деревья, кусты. Снова бросил взгляд на обгоревшее дерево с дуплом, на корягу, на тяжёлый, вросший в землю валун…

Кусты раздвинулись, и к ветле вышел Гонта.

— Ты чего, майор? — спросил он.

— Я сейчас… Догоню!

Гонта недоуменно посмотрел на Топоркова, двинул тёмными бровями и исчез в лесу. Но, отойдя недалеко, замедлил шаг, остановился и, обернувшись к поляне, стал вслушиваться.

А Топорков тем временем подошёл к ветле, нащупал узкой длиннопалой кистью тёмный провал дупла. Извлёк оттуда горсть старых, слежавшихся листьев. Неторопливо разжал пальцы, рассыпая листву. Глаза его прыгали с одного предмета на другой, словно он что-то искал.

Ногой отвалил корягу и долго смотрел на расползавшихся в разные стороны жучков. Подойдя к камню, Топорков внимательно со всех сторон осмотрел его, но и здесь ничего не нашёл. Майор тяжело вздохнул, ссутулился, бросив вниз ладони, будто прикреплённые к тонким запястьям. Сейчас было особенно заметно, как он устал и как тяжело его истончавшим в лагере мышцам нести груз крепких ещё и жёстких костей.

Длинная повытертая шинель висела на майоре, как на распялке. Он пожал плечами и отправился догонять обоз. Когда майор спешил, то клонился узким торсом, словно бы падая и едва поспевая подставлять под рвущееся вперёд тело тонкие ноги.

Гонта внезапно вышел из кустов:

— Ты что там потерял, майор?

— Ничего… Осень… Тихо…

Удивлённо — и недоверчиво блеснули прищуренные запорожские глаза Гонты под густыми бровями. Но это был мгновенный блеск.

— Ясно, — сказал Гонта.

Крутились, поскрипывая, колёса. А рядом с колёсами отшагивали, с подскоком, большие и грубые яловые сапоги Бертолета. Каждое движение доставляло подрывнику немало страданий — это было видно по его лицу, по прыгающей походке.

— Скажите, а почему вас зовут Бертолетом?

Подрывник удивлённо посмотрел из-под каски на майора. Он не ожидал, что этот молчаливый, мрачный человек может проявить интерес к его особе.

— Кличка. Из-за первой нашей мины. Не было взрывчатки, а мне удалось достать бертолетову соль… А может, из-за французской фамилии.

— Вот как! Вы француз?

Бертолет улыбнулся:

— Француз… Если Пушкин — абиссинец, а Лермонтов — шотландец. Предки, говорят, гугеноты были — переселились когда-то, лет двести назад, в Россию. Потому моя фамилия Виллo.

— И давно вы в отряде?

— Не очень… Мне здесь нравится, — неожиданно улыбнулся подрывник.

— А портянки вы так и не научились накручивать, Виллo, — сказал Топорков.

Лес был осиновый — низкорослый и редкий. Солнце пробило облачную муть и плавало в небе, как яичный желток.

Обоз то и дело пересекал уютные поляны, поросшие высокой, не по-осеннему сочной зеленью. Казалось, люди и лошади плывут по зелёным озёрам.

Теперь в арьергарде, рядом с Андреевым и Топорковым, упруго шагал Миронов.

— Трава-то, трава! — восхищённо говорил старик. — Эх, косу б намантачил и подобрал бы всю, как есть… Последняя!

— Ну даёшь! — рассмеялся Миронов.

— Ты солдат, тебе не понять… Солдат на всём готовом.

— Это да, — согласился Миронов. — Мне-то служба всегда нравилась. Порядок в ней!

— А в партизаны как попал? — спросил майор.

— Куда было из окружения? Не под Гитлера же!

Лёвушкин, пригибаясь, пробежал через луг, усыпанный клочьями наползающего откуда-то с болот вечернего тумана. Нырнул в низкорослый ольховник. Там сквозь редкую ржавую листву просматривалось странное громоздкое сооружение, лишённое привычных глазу форм, неопределённого цвета.

— Это танк, — сказал Гонта Топоркову. — Здесь наши, когда выходят из болота, всегда днюют.

Лёвушкин взобрался на танк и оттуда помахал рукой: мол, всё в порядке. Обоз тронулся к ольховнику.

— Надо бы дальше двигаться, — сказал Гонта майору. — Потемну спокойнее. Ночь — это и есть партизанский день.

— Будем отдыхать, — ответил майор.

• Предыдущая
• 5/35
• Следующая