Жизнь как год - Колупаев Виктор Дмитриевич - Страница 9
- Предыдущая
- 9/26
- Следующая
А в горисполкоме стоит настороженная тишина, и работники его объясняют нетерпеливым посетителям почему-то таинственным и страшным шепотом: «Сам на аварии», словно он у постели тяжелобольного, всеми любимого и почитаемого человека.
А потом котлован неделями заливается водой, но однажды о нем все вспоминают и опять начинается горячка и на полпути снова наступает оцепенение. Автобусы и легковые машины все месят грязь, и никому нет дела до рваной раны на животе улицы, а мы сидим и курим и сбрасываемся, сами знаете, на что. И пустые бутылки остаются на дне могилы, которую мы так доблестно вырыли, все равно их невозможно сдать, да и не хочется, подумаешь — мелочь! Ведь мы уже заработали премиальные и пора идти их получать.
Рану заштопали. Кое-как, но все же заштопали. Все равно мы еще вернемся сюда не раз. А нас уже ждет новая работа, если только ее можно так назвать.
Я бросил эту работу. И не потому, что мне надоело рыть землю и бегать в магазины. Нет. Просто улицы запомнили меня. И стоило мне только выйти из подъезда, как асфальт шарахался в сторону и вопил: «Вот он! Вот он, вспарыватель животов». И я точно знал, еще немного и разверзшаяся улица поглотит меня. Меня, потому что она знает только исполнителей. И я ушел...
Ушел и тут же попал в открытый колодец, когда переходил улицу, но не разбился насмерть, а отделался лишь ссадинами и царапинами. Это была месть. Но ведь я не умел летать! Хочешь, не хочешь, а мне приходилось ходить по улицам.
Я заметил, что колодцы теплосетей и канализации почему-то всегда открыты. И были уже несчастные случаи, и один мальчик даже разбился насмерть, а может, и не один, но мне известен только этот случай, хотя менее трагичных было предостаточно. Уж это-то я знал точно. В то время я уже работал на «скорой». И я стал искать человека, который бы отвечал за эти люки, который бы обязан был их закрывать. Я вовсе не хотел избить его, я просто хотел наняться на работу, чтобы ходить по городу и закрывать эти ловушки. Но тщетно. Тут была какая-то загадка, фокус, тайна. За капканы не отвечал никто. И я ничего не смог добиться. За ловушки, часто еще скрытые лужами, вот как сейчас, никто не отвечал.
И я начал на свой страх и риск. Сначала я проделывал свою работу стихийно, без всякого плана, потом составил маршрут и радовался как ребенок, что чья-то жизнь спасена, пока мне не пришла в голову мысль обойти маршрут с начала. Нет, здесь был какой-то заговор, тайная организация. Люки снова оказались открытыми. Моя работа имела смысл, но не имела конца. Оставалось создать свою организацию «закрывателей канализационных люков», но в этом мне официально отказали, потому что не было соответствующего распоряжения свыше, сметы и штатного расписания. А незаконные организации не имели права на существование.
Мне помогли друзья.
Нельзя сказать, что эта проблема волновала только меня. Пострадавшие иногда писали в газеты, если только ломали что-нибудь другое, а не руки. И газеты задавали вопрос: «доколе?», ни к кому в частности не обращенный. Но только кто мог на него ответить?
А однажды в Лагерном саду трехлетний мальчишка провалился в семиметровую скважину, которую забыли закрыть, а может быть, вовсе и не собирались этого делать. Он упал туда на глазах у своих родителей и застрял у основания. Мальчишку вытаскивали несколько часов, потому что он застрял крепко. Была организована целая спасательная экспедиция. Чтобы мальчик не задохнулся, в скважину специально закачивали кислород.
Мальчика спасли и отправили в больницу. Он почти не пострадал, даже не простудился. Но еще несколько дней жители города, встречая своих знакомых, спрашивали: слышали, мальчик упал в скважину? Ага, слышал. Безобразие какое! Но, говорят, он здоров. Да, как хорошо, что все кончилось благополучно.
Постепенно все успокоились. А скважину забили... навсегда. Она и не нужна была... Забили эту... Вот только что делать с другими? И еще с люками...
Да что же это?!
Развороченные мостовые, залитые грязью тротуары, грохот отбойных молотков; разваливающиеся от тряски автобусы и троллейбусы; мусорные кучи, стыдливо прикрытые рекламными щитами; деревья и кустарники, безжалостно срезаемые ножами бульдозеров под предполагаемое еще только строительство; здания, безнадежно ремонтируемые из года в год; отсутствие подземных переходов для обыкновенных пешеходов, для детей; и катастрофы, словно жизнь человека ничего и не стоит.
Я врач скорой помощи. Я все это знаю. А какое чувство охватывает меня, когда машина не может подойти к дому, в котором, возможно, умирает человек. Ведь часто дело идет на минуты, даже на секунды!
Мы с другом идем по улице, которая ведет от площади Южной к реке, улице, частично заасфальтированной, частично забетонированной, но на большей своей части все же разбитой вдребезги, с ямами, которые уже привычно объезжают грузовики, но не имеющей тротуара, хотя по ней ежедневно ходят тысячи людей.
По этой улице идем и мы, я и мой друг, только он чуть впереди, потому что я задерживаюсь прикурить.
Зимний снег еще не везде стаял. Грязь и лужи. Мокрый снег сверху.
Я успеваю прикурить. И тут раздается крик. Кричит какая-то женщина, словно увидела нечто ужасное. Сначала одна, потом несколько. И непонятен сразу мне этот звук, потому что заглушается и искажается ревом самосвалов. Да и не звуки интересуют здесь людей, а пятачок земли, на который можно отскочить, когда на тебя несется смерть.
Кричит женщина. Одна, потом несколько. И скрежет тормозов, и лязг сцепившихся металлических кузовов, и стон, но не человека, стон только что происшедшего.
Он, мой друг, лежит в луже грязи, нелепо и страшно, и к нему уже бегут люди, а кто-то все еще тоскливо и испуганно кричит. К нему бегут, теперь уже не разбирая грязи. Я к нему ближе других. Я опускаюсь на колени в жижу. Он мертв или почти мертв. Нужна «скорая помощь».
— Что с ним?!
— Я видела.
— Что же это!
— Врача!
Это все говорят окружающие нас люди.
— Я врач, — говорю я. — Кто-нибудь... вызовите «скорую помощь»!
Среди людей чувствуется растерянность.
— Где телефон?
Я знаю, что в радиусе километра телефона-автомата не найти.
— Кто-нибудь в институт! — подсказываю я.
Несколько человек бросаются бежать.
Я ничего не могу больше говорить, только поддерживаю голову друга ладонями. Изо рта и носа у него течет кровь, блестящими темно-красными ручейками. У него проломлен череп. А что еще, я даже не хочу знать. Достаточно и этого.
— Отнесите в сторону, — советует кто-то.
И водитель одного из сцепившихся самосвалов, испуганный и желающий теперь сделать хоть что-нибудь, протягивает руки.
— ГАИ надо вызвать!
Это уж их дело. Я сейчас жду только «скорую».
Мы переносим моего друга в сторону и опускаем на чей-то плащ. Друг не стонет. И если еще не умер, то умирает.
Какой-то человек берет моего друга за кисть.
— Вы врач? — зачем-то спрашиваю я.
— Нет... Но я знаю. Чувствую. Он умирает. «Скорая» не успеет.
Все... все... Так нелепо... Что же мне, броситься с кулаками на водителей самосвалов? Убить их? Закричать? И криком попытаться облегчить свою душу? Свою... Свою!
— Кто может отдать ему час жизни? — спрашиваю я. — Всего час.
Я слышал, что есть люди, которые могут отдать несколько часов или даже дней своей жизни человеку, который умирает. Из своей жизни они эти часы и дни вычеркивают, вырывают. Я слышал это, но не понимаю, как можно отдать другому часть своей жизни. И я бы отдал, но не знаю, не умею, не могу!
— Кто? — спрашиваю я.
Все молчат. И не потому, что им жаль нескольких своих часов или даже только одного часа. Просто, люди с такой удивительной способностью встречаются очень редко, и вероятность того, что такой мог оказаться именно здесь...
— Никто, — говорит кто-то. — Он уже...
— Если бы я мог! — говорит другой из толпы.
— Да где же «скорая помощь»?!
- Предыдущая
- 9/26
- Следующая
