Ужасы: Последний пир Арлекина (сборник) - Масси Элизабет - Страница 38

— И когда фестиваль проводится? Тут ничего не сказано о времени.

— Как правило, люди это знают. — Женщина резко выхватила листок у меня из рук и написала что-то в самом низу зеленовато-синими чернилами. Получив бумагу обратно, я прочел: «19–21 дек.». Меня удивили даты. Тот факт, что фестиваль проводится во время зимнего солнцестояния, является серьезным антропологическим и историческим прецедентом, и все-таки непрактично устраивать подобное именно в эти дни.

— Позвольте поинтересоваться, а разве эта дата не вступает в некоторое противоречие с привычными зимними праздниками? Я имею в виду — у большинства людей в это время и так хлопот хватает.

— Такова традиция, — ответила она, и за ее словами мне почудилось некое древнее наследие.

— Весьма интересно, — сказал я скорее себе, чем ей.

— Что-нибудь еще? — спросила она.

— Да. Не могли бы вы сказать, имеет ли данный фестиваль какое-нибудь отношение к клоунам? Здесь упоминается маскарад.

— Да, разумеется, там бывают люди в… костюмах. Я-то сама никогда этого не делала… В общем, да, там есть своего рода клоуны.

Мой интерес возрос, но пока я не знал, насколько сильно стоит его проявлять. Поблагодарив служащую за помощь, я спросил, как мне лучше выехать на автостраду, чтобы не возвращаться на ту, похожую на лабиринт, дорогу, по которой въезжал в город, и направился обратно к машине. В голове вертелось множество плохо сформулированных вопросов и столько же расплывчатых и противоречивых ответов.

Следуя указаниям служащей мэрии, я проехал через южную часть Мирокава. В том районе города на улицах было не много людей. Те, кого я видел, вяло брели по кварталу, застроенному обветшалыми магазинами; на их лицах было такое же выражение безысходности, как у того старика, с которым я пытался поговорить в самом начале пути. Вероятно, я ехал по центральной магистрали города. По обеим сторонам длинной улицы квартал за кварталом стояли покосившиеся от времени и равнодушия дома, окруженные плохо ухоженными дворами. Когда я остановился на перекрестке, перед моей машиной прошел один из обитателей трущоб. Тощее, угрюмое, бесполое существо обернулось в мою сторону и негодующе фыркнуло что-то сквозь плотно сжатые губы, хотя вроде бы ни на кого конкретно не смотрело. Миновав еще несколько улиц, я выехал на дорогу, ведущую к автостраде. Снова оказавшись на шоссе, бегущем среди обширных и залитых солнцем полей, я почувствовал себя значительно лучше.

До библиотеки я добрался, имея запас времени более чем достаточный для своих изысканий, поэтому решил поискать материалы, проливающие свет на зимний фестиваль в Мирокаве. В одной из старейших библиотек штата имелась полная подшивка «Курьера Мирокава». С него я и начал. Однако вскоре обнаружил, что никакого справочного аппарата (указателя и т. п.) в газете нет, а высматривать статьи о фестивале во всех номерах подряд не хотелось.

Тогда я обратился к газетам более крупных городов, расположенных в том же округе, кстати носящем аналогичное имя Мирокава. О городе информации почти не было, о фестивале — тоже. Только одна статья с обзором ежегодных событий округа, ошибочно ссылавшаяся на Мирокав как на «крупную средневосточную общину», каждую весну устраивающую что-то вроде этнического слета. Из доступных источников удалось выяснить, что его жители относятся к среднезападным американцам и вероятным потомкам предприимчивых жителей Новой Англии прошлого столетия, причем по прямой линии. Встретилась короткая заметка, посвященная мероприятию в Мирокаве. Однако она оказалась некрологом: некая старая женщина спокойно почила в бозе перед самым Рождеством. В общем, я вернулся домой с пустыми руками.

Прошло совсем немного времени, и я получил еще одно письмо от своего бывшего коллеги — того самого, что в свое время подтолкнул меня заняться Мирокавом и тамошним фестивалем. Он разыскал статью в неприметном сборнике антропологических исследований, изданном в Амстердаме двадцать лет назад. Большинство публикаций были на голландском языке, несколько — на немецком и лишь одна — на английском: «Последний пир Арлекина: предварительные заметки о местном фестивале». Разумеется, возможность прочитать эту статью меня порадовала, но еще больше взволновало имя автора — доктор Реймонд Тосс.

Прежде чем продолжить свой рассказ, я должен сказать несколько слов о Тоссе и, неизбежно, — о самом себе. Больше двадцати лет назад в моей alma mater в Кембридже, штат Массачусетс, Тосс был моим профессором. Задолго до того, как он сыграл свою роль в событиях, которые я хочу описать, Тосс уже был одной из самых важных фигур в моей жизни. Выдающаяся личность, он неизменно оказывал влияние на любого человека, вступившего с ним в контакт. Я помню его лекции по социальной антропологии и то, как он превращал тусклое помещение в яркий и впечатляющий цирк знаний. Он передвигался в сверхъестественно энергичной манере. Когда Тосс взмахивал рукой, чтобы указать на какой-нибудь обычный термин из написанных на доске у него за спиной, казалось, речь идет о предмете с фантастическими качествами и невероятной тайной ценностью. Когда он запихивал руку в карман старого пиджака, все ждали, что эта мимолетная магия, спрятанная в потертом мешке, будет мгновенно извлечена по желанию волшебника. Мы понимали — он учит нас большему, чем мы в состоянии постичь, и что сам он обладает знаниями более обширными и глубокими, нежели в состоянии передать. Однажды я набрался смелости и предложил свое (некоторым образом противоположное его собственному) толкование вопроса о клоунах племени индейцев хопи. Подразумевалось, что мой личный опыт в качестве клоуна-любителя и особая преданность этому предмету наделили меня пониманием более ценным, чем профессорское. Тогда он открыл нам, небрежно и как бы между прочим, что сам исполнял роль одного из замаскированных шутов племени и вместе с ними танцевал kachinas. [23]Открывая эти факты, он тем не менее как-то умудрился не заставить меня испытать более сильное унижение, чем то, которое я сам на себя навлек. За это я был ему благодарен.

Иногда Тосс становился объектом сплетен и романтических домыслов. Он был гениальным полевым работником и прославился умением проникать в любую экзотическую культуру или ситуацию, получая взгляд изнутри там, где другим антропологам приходилось довольствоваться сбором данных. В различные периоды его карьеры возникали слухи, что он «ушел жить к аборигенам», как легендарный Фрэнк Гамильтон Кашинг. Поговаривали, что эти разговоры не всегда были безосновательными, и что он принимал участие в довольно эксцентричных проектах, большая часть которых сосредоточивалась в Новой Англии. В частности, хорошо известен факт, когда Тосс шесть месяцев провел в клинике Западного Массачусетса под видом пациента, собирая данные о «культуре» душевнобольных. Когда вышла его книга «Зимнее солнцестояние: самая длинная ночь общества», общественное мнение объявило ее разочаровывающе субъективной и очень импрессионистской. Якобы, помимо нескольких трогательных, но «поэтически туманных» наблюдений, в ней нет ничего ценного. Сторонники Тосса утверждали, что он в некотором роде суперантрополог; пусть его работы опираются в основном на его собственное мнение и чувства, опыт ученого действительно помогает проникнуть в кладезь достоверных сведений, которые он раскрывает во время дискуссий.

Будучи студентом Тосса, я старался поддерживать это мнение о нем. По целому ряду разумных и неразумных причин я верил в способность профессора открыть до сих пор неизведанный пласт существования человека. Поэтому сначала я обрадовался, решив, что статья под названием «Последний пир Арлекина» подтверждает загадочность репутации Тосса, причем в области, которую я находил захватывающей.

С первого раза большую часть статьи я не понял — из-за специфичной характеристики автора и множества стратегических неясностей. Но я сразу уловил самый интересный аспект этого краткого (на двадцати листах) исследования — общее настроение покоя. Вне всякого сомнения, на этих страницах ощущалась эксцентричность Тосса как внутренняя борющаяся сила, которая была заключена в торжественной ритмике его прозы и в некоторых мрачных ссылках. Две ссылки были на одну и ту же тему. Одна — цитата из «Червя завоевателя» Эдгара По, которую Тосс использовал в качестве блестящего эпиграфа. Однако смысл эпиграфа не нашел в тексте дальнейшего отражения, за исключением еще одной случайной ссылки. Тосс коснулся современного праздника Рождества, берущего начало в римских сатурналиях. Затем, дав понять, что он еще не видел фестиваля в Мирокаве, а только собрал сведения о нем из различных источников, он доказывал, что в него включено много еще более откровенных элементов сатурналий. Далее Тосс сделал замечание, на мой взгляд, тривиальное и исключительно лингвистического порядка, которое имело еще меньшее отношение к общей линии его доводов, чем столь же второстепенный эпиграф из По. Он мельком упомянул, что ранняя секта сирийских гностиков называла себя «сатурнианцы» и верила (помимо других религиозных ересей) в то, что человечество создали ангелы, которые, в свою очередь, были созданы Высшим Неизвестным. Однако ангелы не обладали могуществом, позволявшим сделать их творение прямоходящим, поэтому какое-то время человек ползал по земле, как червь. Позже Создатель изменил эту гротескную позу на более подобающую. В тот момент я предположил, что символическая аналогия происхождения человечества и исходного условия, ассоциирующегося с червями, в сочетании с фестивалем конца года, обозначающего зимнюю смерть земли, и есть истинный смысл «откровения» Тосса, — поэтическое наблюдение, но без всякой ценности.