Третье откровение - Макинерни Ральф - Страница 19
- Предыдущая
- 19/81
- Следующая
Больше всего Фауста привлекало в объекте для подражания то, что Беренсон сам создал под себя профессию, ухитрившись ловкостью, обширными познаниями и капелькой мошенничества не только занять господствующее положение в мире искусства, но и стать признанным арбитром на этом поле. И именно капелька мошенничества, вылившаяся в сомнительные сделки, которые пристального внимания удостоились только после смерти Беренсона, и очаровали Фауста. В конечном счете именно этот штрих в образе кумира определил характер его планов относительно будущей карьеры.
Прозрение наступило ночью после его пятидесятилетнего юбилея. Фауст представлял в Париже Национальный благотворительный фонд искусств. Запланированные торжества с друзьями пришлось отложить, так как капризная погода накрыла Париж снегом, полностью парализовав жизнь в Городе света. В конце концов Фауст поужинал в полном одиночестве, выпил две бутылки вина, после чего добрел до своих апартаментов и продолжил пьянствовать, пестуя мысль, что мир обошелся с ним скверно. После пятнадцати лет воздержания он вскрыл пачку «Голуаз», купленную по дороге домой, и закурил. Это был его ответ на прихоти судьбы.
Любой день рождения может подтолкнуть к долгим размышлениям, но полувековой юбилей просто гарантирует раздумья о прожитом. Фауст проанализировал свою карьеру и, будучи в меланхоличном настроении, сосредоточился в основном на неудачах и просчетах. Он почувствовал себя банковским кассиром, обреченным за гроши считать чужие миллионы. С молотка произведения искусства уходили за баснословные суммы. В Париже Фауст уже побывал на полудюжине аукционов, восхищаясь тем, какие деньги выкладывали за картины через столько лет после смерти их творцов. Великие полотна создавались в дешевых мансардах, потому что удобства шли по таким ценам, уплатить которые настоящий художник не смел даже мечтать. Какая ирония! Фаусту стало как никогда ясно: наживались именно дельцы, посредники. Что принесли ему глубокие и обширные познания в искусстве Возрождения, помимо скудных грантов, случайных заказов на составление каталога для выставки в каком-нибудь захудалом городке на Среднем Западе, нищенского дохода и репутации, зависшей между полной безвестностью и признанием со стороны тех, чье признание ничего не стоило? Не лучше ли вернуться к академической науке и гарантированному жалованью, навсегда оставшись посредственностью?
В поисках эстетического утешения Фауст принялся перебирать небольшие репродукции, купленные в Версале несколько дней назад. Он вспомнил, с каким восхищением наблюдал за одним японцем по фамилии Инагаки. Тот, стоя за мольбертом, копировал полотна Эль Греко и не обращал внимания на туристов, которые подходили, делали какие-то замечания и двигались дальше. Фауст остался. Он сидел на подоконнике у художника за спиной и смотрел, как тот работает. Такое мастерство растрачивалось на воспроизведение чужих картин! Несомненно, художник, начиная карьеру, не предполагал подобного финала. Фауст подумал о скрипачах в метро, вкладывающих в игру все нутро перед равнодушными, чьи мысли заняты лишь желанием успеть на следующий поезд. Время от времени кто-нибудь бросит монетку в берет на полу. Разумеется, все музыканты исполняют чужую музыку, но уж, конечно, эти затравленные бедняги проводят месяцы и годы жизни, в совершенстве овладевая инструментом, не для того, чтобы выпрашивать горсть мелочи у безучастных пассажиров. И все же Фауст не мог поставить японского художника из Версаля в один ряд с другими, чьи надежды разбились. Прежде всего, этот человек, похоже, был полностью поглощен своим занятием, как будто сам определил его для себя. Его копия была ничуть не хуже оригинала, а в чем-то даже и лучше. Но разве Чарли Чаплин, принявший участие в конкурсе двойников Чарли Чаплина, не довольствовался только третьим местом?
Наконец Фауст двинулся дальше, полный, однако, решимости вернуться перед закрытием музея. Ему хотелось познакомиться с японцем. Но, снова пройдя в зал, он обнаружил мольберт накрытым тканью. Художника не было. Острое разочарование дало Фаусту ясно понять, что интерес к японцу не был сиюминутной прихотью. И тут — о судьба, провидение, рок! — он застал художника курящим на автобусной остановке. Фауст заторопился, словно у них была назначена встреча. Он представился. Художник улыбнулся, показывая, что ничего не понял.
— Vous etes vraiment artiste, [36]— повторил Фауст по-французски.
— Merci, mais non. Je ne fais que des copies. [37]
Фауст покачал головой.
— Une photographie est une copie. Ce que vous faites est quelque chose toute a fait autre. [38]
— Я говорю по-английски. — Вежливый поклон. — Просто подумал, что вам нужны деньги.
Фауст отмахнулся от нелестного замечания, имевшего все признаки неумышленного оскорбления. Он чувствовал, что этот миг имеет для него огромное значение, хотя и сам вряд ли понимал почему.
— Габриэль Фауст, — протянул он руку.
— Инагаки. Мики Инагаки.
— У меня здесь рядом машина. Быть может, вас подвезти?
Инагаки заколебался. Затем посмотрел на толпу ждавших автобус, взял коробку с красками, и они направились к автомобилю Фауста.
Японец остановился в маленькой гостинице неподалеку от Сен-Жермен-де-Пре. Отыскав свободное место на стоянке, Фауст проводил художника в кафе «Ле де маго». За сладким вермутом он расспросил Инагаки:
— Как вы поступите с картиной, когда она будет закончена?
— О, это заказ. Я никогда не приступаю к работе, не получив заказ.
— Прибыльное дело?
Инагаки насторожился, поэтому Фауст поспешил успокоить нового приятеля, представив ему свое curriculum vitae, [39]правда с небольшими поправками, в которых и заключалась разница между удачливым и неудачливым соискателем грантов. Можно было бы простить японцу, если бы тот решил, будто выпивает в обществе профессора университета, находящегося в отпуске.
— Если бы я мог позволить себе, я бы и сам заказал вам картину.
Инагаки улыбнулся, принимая эти слова за простую любезность.
— Каковы ваши гонорары?
— Это от многого зависит.
— Боюсь, сумма, в которую я оценю вашу работу, будет несопоставима с той, какую смогу заплатить.
— Что за полотно вы имеете в виду?
Грант Фауста подразумевал изучение Делакруа, с перспективами открытия новой темы. Что думает Инагаки об акварельных набросках лошадей работы художника? Инагаки загадочно улыбнулся.
Фауст не стал настаивать. И вот теперь, в свой пятидесятый день рождения, одинокий и угрюмый, он раздумывал об Инагаки и о Беренсоне, пил и курил, и одна идея, бывшая сначала смутной, приобретала все более четкие очертания. Утром Фауст начисто все забыл, но затем у него страшно разболелась голова. К той мысли его вернули репродукции из Версаля. Ночные идеи, особенно те, что щедро подпитываются спиртным, редко выдерживают придирчивый взгляд дневного света. Однако в данном случае все было иначе.
До самого отъезда из Парижа Фауст обрабатывал Инагаки. Они стали в своем роде друзьями. Несколько раз сходили вместе в бордель, и это словно скрепило какой-то негласный договор, связавший их. Приятели обменялись адресами электронной почты. Фауст удивился, получив копию акварели Делакруа. Он как раз собирался в Массачусетс по приглашению Зельды Льюис, одной из своих покровительниц, женщины, для которой составил каталог картин из коллекции покойного супруга. Фауст продал ей мнимого Делакруа за крупную сумму, но гораздо дешевле, чем стоил бы подлинник. Половину вырученных денег он отослал Инагаки, и они стали своего рода подельщиками. В постели с подвыпившей Зельдой Фауст оказался случайно, но сразу же забыл о разнице в возрасте. После нескольких лет воздержания Зельда показала себя ненасытной любовницей. Потом она рыдала, сокрушаясь об измене памяти мужа. Фауст утешил ее, и вскоре последовал второй раунд.
— Это будет нашей тайной, — шептал Фауст.
Возможно, он имел в виду Делакруа.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
- Предыдущая
- 19/81
- Следующая
