День признаний в любви - Лубенец Светлана - Страница 18
- Предыдущая
- 18/22
- Следующая
– Я и так знаю.
– Да ну? Откуда?
– Я слышал ваш разговор с Манюней. Я в тот день самым первым решил самостоялку по матеше и раньше всех пришел в кабинет английского. От нечего делать я смотрел в окно, стоял у самого учительского стола: на улице две собаки… смешные такие… отбирали друг у друга какую-то тряпку… баловались, как дети… Я вовсе не собирался прятаться, просто меня скрывала штора. Она в кабинете Манюни тяжелая, темно-синяя… Потом пришла ты, а остальных ребят тогда задержала Раиса, которая явилась в кабинет математики, чтобы все записали в дневниках информацию о школьном родительском собрании. Ну вот… Я слышал, как ты умоляла англичанку поставить тебе в полугодии пятак, а она не соглашалась. Манюня говорила, что какого-нибудь слабенького ученика она всегда рада поддержать пятеркой или четверкой, а тебя не будет, потому что ты расслабилась, а надо собраться… то да се… А ты просила… а она ни в какую… Тогда ты сказала про Париж. Я сразу понял, что зря. Вот если бы речь шла о Лондоне, может, Манюня и смилостивилась бы. А Париж ее окончательно разозлил.
– Да, ты прав, она стала мне выговаривать, что непорядочно выпрашивать отметку ради Парижа и все такое… Что у меня, дескать, все вояжи еще впереди, а она не станет поступаться своими принципами ради какого-то Парижа, который вовсе не так хорош, как все думают. В общем, я унижалась перед ней по-всякому, обещала даже на самые дорогие курсы английского записаться, чтобы оправдать пятерку, которую она мне поставит по доброте своей.
– Придумала тоже аргумент! – усмехнулся Фил. – Получалось, что она, Мария Ростиславовна, так плохо учит тебя английскому, что для пятерки тебе просто необходимо на дорогие курсы записываться.
– Я потом это тоже поняла, но тогда… в общем, я говорила и говорила, что в голову приходило, просила, умоляла, а эта Манюня, которая всегда казалась мягкой и доброй, почему-то вдруг уперлась рогом – и все! Я не ожидала от нее такого упрямства…
– И в конце концов тоже разозлилась, – продолжил за Соню Филипп. – Я все вспомнил. Ты даже сказала ей, что она еще пожалеет об этом…
– Да, сказала… что-то вроде этого… – Соня опять остановилась и в очередной раз посмотрела на Доронина таким холодным взглядом, что ему стало совсем не по себе рядом с этой девочкой, ради благополучия которой он решил подставить себя. – Я не могла ей простить, что она лишила меня поездки в Париж просто так, из принципа. Она ведь действительно часто ставит липовые четверки, например, той же Ирке Разуваевой. Это у нее называется – поддержать слабенькую ученицу. А сильную она, видите ли, не станет поддерживать. Разве это справедливо?
Филипп промолчал, поскольку сразу не мог решить, что справедливо, а что нет, но Чеботарева не нуждалась в его ответе. Она продолжила говорить:
– И очень скоро мне представился случай показать Ростиславовне, что ее, милую и трогательную Манюню, тоже кто-то не захочет поддержать на таком важном этапе ее жизни, как открытый урок для повышения категории и, соответственно, зарплаты! Мне плевать на ее доходы, понял? Я хотела, чтобы она, как говорится, на себя костюмчик примерила, чтобы прочувствовала, каково это, когда рушатся твои намечтанные планы!
– Намеченные планы? Вроде так говорят…
– Намечтанные! От слова «мечта»!
Доронину вдруг стало рядом с Соней очень неуютно. Он сначала не мог понять, что именно ему не нравится. Ему казалось, что он уже принял Соню такой, какая она есть. Он ведь на перемене перед этим злосчастным уроком английского написал Чеботаревой в записке, что она ему нравится, а потом, уже когда Манюня выбежала из класса, добавил, что не изменил своего отношения, даже когда все про нее понял. Записку, правда, он потом на нервной почве забыл в столе, но дела это не меняло. В ней не было имен, поэтому Фил не волновался, что нашедший ее поднимет его на смех.
Еще утром Филипп был готов для Чеботаревой на все. Что же случилось теперь? Что не так? А-а-а… Вот что… Теперь уже Фил пристально посмотрел Соне в глаза и сказал:
– Но ведь Манюня ни от кого не пряталась. Она ничего не делала исподтишка, за твоей спиной. Она все то же самое сказала бы тебе при полном классе народу.
– Ну и что? – совершенно искренне удивилась Соня.
– Как это – что?! Тебе твой поступок не кажется подлым?
– Не кажется! Каждый защищает себя как умеет!
– Да, но получается, что Манюня так и не знает, кто и за что ее проучил. Это же неправильно! Преступник ведь должен, понеся наказание, исправлять свои ошибки, а англичанка и дальше принципиально не будет натягивать отметки сильным ученикам и тебе в том числе.
– А мне, Доронин, на это наплевать! Будет она что-то исправлять или не будет – это только ее проблемы! Я на следующий год ухожу в финансово-экономический колледж! Я туда даже с четверкой по английскому поступлю элементарно!
– То есть ты признаваться и не собиралась? Даже если бы я не выступил со своим, как я теперь понимаю, абсолютно ненужным тебе признанием, да?
– Конечно, не собиралась! Зачем? Меня никто даже не подозревает, кроме тебя, дурака! А ты еще себя сам подставил! Ну иди, доноси на меня! – Чеботарева неприятно рассмеялась в лицо однокласснику. – Никто все равно не поверит! Да и как ты будешь выглядеть: то «это я сделал», то вдруг – «я не делал»? Смешно! А я специально поддержала Муху на предмет дня без вранья! Я решила, что это меня тоже подстрахует, и не ошиблась! Ну кому придет в голову, что добропорядочная отличница и правдолюбка Чеботарева пойдет чем-то мазать доску Манюне? Да никому!
– Кстати, когда ты успела? Я же опять первым пришел в кабинет английского! Даже доску вымыть решил, мне она грязной показалась. Потом-то я понял, почему вода с тряпки в шарики скатывалась, а тогда… не догадался, в общем.
– С чего ты взял, что пришел первым? Первой была я. Манюня сидела в отключке, читала свои книжки перед открытым уроком. Я, как и ты, предложила ей помыть доску. Мне кажется, она даже не поняла, о чем я речь веду. Я все сделала быстро, а потом ушла. Вот и все.
Доронин растерянно смотрел на Чеботареву. Ему казалось, что все в мире как-то странно изменилось. Только что он казался себе героем, пожертвовавшим репутацией ради девочки, которая так сильно ему нравилась, что он думал о ней постоянно. И что же теперь получается? Получается, что никой жертвенности, никакого геройства в его поступке нет. Он, Филипп Доронин, не кто иной, как соучастник преступления. А девочка с чистым белоснежным лбом, яркими карими глазами и нежным ртом – настоящий монстр. Может быть, придя домой, она снимает маску, и тогда открывается черное лицо с провалившимся носом и зловонным ртом? Фила передернуло, и он, избегая смотреть на одноклассницу, спросил:
– А что, Чеботарева, мимо Парижа-то ты все же пролетела, как пресловутая фанера?
Соня так расхохоталась, что Доронин, больше не желая ничего о ней знать, сделал, как солдат, разворот кругом на месте и быстрым шагом пошел по направлению к своему дому. Смех Чеботаревой Фил слышал еще долго, он звучал в ушах, даже когда мальчик ехал в лифте. Чтобы заглушить этот смех, дома он сразу включил компьютер, выбрал любимую композицию и врубил звук на полную мощность.
В то же самое время, когда Доронин разговаривал с Соней, по дороге от здания школы к другому микрорайону, где жили многие учащиеся 9-го «А», шли вместе Федор Кудрявцев и Мушка.
– Ну… я, пожалуй, готов… – не слишком уверенно проговорил Федор.
– К чему? – спросила Кира, хотя точно знала: он хочет рассказать ей о том, что томит и мучает его со вчерашнего ужасного дня без вранья. Но пусть он сам скажет об этом, она ни за что не будет его подталкивать.
И Федор начал:
– Ты тогда спросила, знаю ли я, кто испортил доску Манюне. Так вот… ты была права: я знаю, кто это сделал, и никак не могу сообразить, как мне вести себя с этим человеком, да с остальными тоже… с нашими ребятами, с классной… Может, ты подскажешь…
- Предыдущая
- 18/22
- Следующая
