Смерть в послевоенном мире (Сборник) - Коллинз Макс Аллан - Страница 20

• Предыдущая
• 20/47
• Следующая

Мой сын родился буквально за несколько минут до полуночи 27 сентября 1947 года.

Мы назвали его Натан Самуэль Геллер-младший.

Его мать, обессиленная двенадцатичасовыми родами, с залитым потом лицом, спутавшимися волосами, никогда не казалась мне более прекрасной, чем в тот миг. Никогда не видел ее более счастливой.

— Он такой крошечный, — проговорила она. — Почему же он так долго выбирался наружу?

— Он маленький, но упрямый. Как и его мать.

— У него твой нос. Твой рот. Он великолепен. Хочешь подержать его, Нат?

— Конечно.

Я взял на руки крошечный сверток, посмотрел на милое младенческое личико и почувствовал, первый и единственный раз за всю свою жизнь, любовь с первого взгляда.

— Я твой папочка, — проворковал я, обращаясь к малышу. Он пускал пузыри. Я прикоснулся к его маленькому носику, посмотрел на крошечные ручки, миниатюрные ладошки и малюсенькие пальчики. Каким образом такое волшебство могло вершиться в этом ужасном мире?

Я вернул малыша матери, она приложила его к груди, и он сразу же начал сосать. Прошло всего лишь несколько минут, как он родился, а ему уже дали грудь. Жизнь вряд ли от этого станет лучше.

Я сел, наблюдая за ними обоими, и волны радости и печали попеременно накатывали на меня. Большей частью это была радость, но я не мог удержаться от мысли, что такая же мать, полная надежд, однажды держала на руках крохотную Джоэн; что другая мать на своем нежном колене держала маленького Джерри Лэппса. А Каролина Вильямс и Маргарет Джонсон тоже когда-то были детьми, игравшими на руках матерей. Даже Отто Бергструм и Джеймс Ватсон, Господи Иисусе, даже Джордж Морелло когда-то были милыми малышами, сидевшими на руках любящих матерей.

Я пообещал сам себе, что мой сын будет жить лучше меня. Ему не придется быть таким чертовски жестоким; «Великая депрессия» отойдет в историю, война за окончание всех войн уже закончилась. Он ни в чем не будет нуждаться. Пищу, одежду, кров, образование — все это он получит по праву родившегося.

Вот за это мы все должны сражаться. За то, чтобы дать нашим детям то, чего не имели сами. Дать им лучшее, более безопасное место в жизни. Жизнь, свободу и поиски счастья.

В ту ночь, устроившись на жестком медицинском стуле, окруженный сиянием своей новой семьи, я позволил себе поверить, что надежды не будут призрачными. Что в этом великолепном послевоенном мире все возможно.

Я свернул на Лейк-стрит и вышел из машины на Гарфильд Парк, откуда рукой подать до «Клиники смерти», находившейся в доме № 3406 по Вест-Монро-стрит. Так некоторые газеты окрестили особняк семьи Вайнкуп. Для меня же это было еще одно старое здание, выстроенное из красноватого, словно обожженного, камня, нетипичного для большинства каменных домов серого цвета в Чикаго. Этот трехэтажный дом принадлежал более зажиточным владельцам, обитавшим в этой части города, нежели те, среди которых вырос я, в районе, расположенном в двенадцати кварталах южнее.

Тем не менее, это тоже Вест-Сайд, где я родился и многих знал, скорее всего потому меня пригласили заглянуть в особняк Вайнкупов этим солнечным субботним днем. Вероятно, члены семьи расспросили знакомых и от них узнали о бывшем полицейском, уроженце эти мест, который теперь открыл небольшое частное агентство в Лупе.

В Вест-Сайде, и в Лупе в частности, я пользовался репутацией вполне честного, но в меру лукавого парня, что позволяло мне успешно выполнять большинство поручений клиентов.

Приглашением этим, как мне показалось, я был обязан самому Эрлу Вайнкупу, члену семейства, проживавшего в красном особняке. Мы знали друг друга не очень хорошо, хотя познакомились давно. Этим летом и осенью нам пришлось вместе работать на Всемирной ярмарке, где я узнал его поближе. Несмотря на то, что мы родились в один год (нам было по двадцать семь), он казался мне совсем зеленым парнем.

Эрл обожал слабый пол, но в той мере, которая не позволяла ему заняться пикантными представительницами экспозиции «Улицы Парижа», пренебрегавшими даже условными правилами приличия. Высокий, симпатичный, с волнистыми волосами, с тонкими, ниточкой, усами, поблескивая белыми зубами, Эрл преследовал представительниц слабого пола с остервенением ощипанного петуха, мечтающего заполучить свои утраченные перья.

Удивительная вещь, но никто, в том числе и я, не подозревал, что Эрл женат. В этом неведении все находились до ноября, когда газеты вдруг принялись писать о его жене. Вернее, об убийстве его жены.

В уходящем 1933 году мое дело вряд ли можно было назвать процветающим. Впрочем, я не выделялся в этом смысле из массы большинства мелких бизнесменов, которые также терпели убытки. Поэтому задаток, полученный от семьи Вайнкуп, пришелся весьма кстати, так как должен был помочь встретить Новый год.

Я позвонил в дверь на площадке первого этажа, кабинет доктора Алисы Вайнкуп располагался ниже, в цоколе. Судя по размерам особняка, можно было ожидать, что дверь откроет мажордом или горничная. Но открыл сам Эрл.

Он нервно улыбался. Поправляя левой рукой галстук, правую протянул мне. Я почувствовал, насколько вялой и влажной она была. В глазах, взиравших на меня, затаились тоска и нерешительность.

— Мистер Геллер, — проговорил он, — спасибо, что зашли.

— Очень приятно, — ответил я и, сняв шляпу, прошел в вестибюль.

Эрл, одетый в щегольской шерстяной костюм в полоску, взял у меня пальто и повесил его на вешалку.

— Вы меня не помните, — сказал он, — этим летом мы с вами работали на ярмарке.

— Разумеется, помню, мистер Вайнкуп.

— Почему бы вам не называть меня просто «Эрл»?

— Хорошо, Эрл, — согласился я. — А мои друзья зовут меня «Нат».

Нервно улыбнувшись, он предложил:

— Будь добр, Нат, пройди в библиотеку.

— Твоя мать дома?

— Нет. Она в тюрьме.

— Почему вы не вытащите ее оттуда?

Они вполне могли позволить себе внести за нее залог. В разговоре по телефону Эрл сразу же согласился на мои условия, пятнадцать баксов в день и невозвращаемый задаток в размере ста долларов. Должен сказать, что это самые высокие ставки оплат за услуги в моей весьма подвижной, в зависимости от обстоятельств и состояния клиентов, шкале цен.

Брови его круто изогнулись, выражая негодование.

— Из-за этих варваров мама слегла в постель. Поэтому мы решили, что ее лечение должно оплачивать государство.

Он пытался изобразить искреннее возмущение, но это получилось как-то не очень убедительно.

Внутри особняка, построенного еще в прошлом веке, царила мрачноватая атмосфера. Это впечатление усиливали деревянная отделка стен темных тонов и старинная тяжелая бархатная мебель. Кое-какие мелочи, на которые я сразу же обратил внимание, свидетельствовали, что дела у семейства Вайнкупов обстояли не столь хорошо, как это полагали многие, и я в том числе. Какая-то заброшенность, пыль на деревянных панелях стен и мебели, давно не чищенные, позеленевшие от времени бронзовые подсвечники, потертые восточные ковры говорили скорее о прошлом, но не о настоящем благосостоянии семьи.

Эрл сел на кушетку. Две стены комнаты целиком занимали шкафы, уставленные книгами в кожаных переплетах, две другие были увешаны картинами — какими-то мрачными пейзажами. Прежде всего Эрл вручил мне конверт с сотней задатка десятидолларовыми банкнотами. Затем, встав с кушетки, подошел к бару и налил себе шерри. Когда он наполнял свой бокал, руки его дрожали.

— Позволь предложить тебе что-нибудь выпить, — произнес Эрл.

— Спасибо, можно и без этого, — сказал я.

— Не будь размазней, Нат.

Я убрал деньги в карман.

— Тогда рома. Без льда.

Он подал мне бокал и присел сбоку. Лучше бы он сел напротив. Мне было бы удобно наблюдать за ним. Ему, наверное, казалось, что так легче создать доверительную обстановку.

— Понимаешь, мама совершенно невиновна.

— В самом деле?

• Предыдущая
• 20/47
• Следующая