И тут я увидел, как Ангел простер свои руки, и обнял пламя, и исчез в нем, и вознесся, как Илия.
Заметь: этот Ангел стал Дьяволом и ныне мой лучший друг; мы часто вместе читаем Библию и находим в ней инфернальный или дьявольский смысл, и мир его узнает, если того заслужит.
И еще у меня есть Библия Ада, и смысл ее мир узнает, хочет он того или нет.
Томление — общий закон для Льва и Вола.
1. Возопила Вечная Женственность! Весь Мир услыхал ее.
3. Зыблются Тени Пророчества по озерам и рекам, взывают через Атлантику: Разрушь темницу, о Франция!
5. И ты, о Рим, брось ключи свои в бездну, да канут в вечность.
6. Зарыдай и склони почтенную седину.
8. На бескрайних нагорьях сиянья, за океаном — новорожденное пламя восстало пред оком алчного короля.
9. В хмурых снегах и грозных виденьях вороньи крылья взвились над пучиной.
10. Но рука с занесенным копьем горит, рухнул щит; взметнулась рука алчности к вспыхнувшим волосам и отбросила в звездную ночь новорожденное диво.
12. Ввысь, ввысь глядите! Увидь, что творится в мире, о горожанин Лондона! Брось считать золотые монеты, о Иудей, вернись к библейскому ладану и вину! О Африканец! О черный Африканец! (Лети, крылатая мысль, расширь ему разум.)
13. Руки и волосы в пламени, словно вечернее солнце, скрылись в западном море.
15. Рухнул алчный король, тщетно крыльями бил он; седые его советники, грозные воины, дрогнувшие ветераны средь шлемов, щитов, колесниц, коней, слонов и знамен, крепостей, луков и стрел
17. Всю ночь под руинами; иссякло мрачное пламя, толпятся они вкруг угрюмого Короля.
18. В огне и громе ведет он орды бесплодной пустыней, провозглашает десять вороньих заповедей, но в черном унынии из-под век косится он на восток,
20. Разгоняет тучи, исчерченные проклятьями, воздвигает столп закона на прахе, выпускает из подземелий ночи коней вечности и возглашает:
О Жрецы вороньего утра, теперь чернота ваша не смертоносна, не хулите ж сынов веселья! О приемные братья Во?рона, — вас он, тиран, именует свободными, — не воздвигайте стен, не скрывайте крышами небеса! О бледный церковный разврат, сойди с пути вольных желаний девства!
Ибо все живое Священно.
Рыдают в рабстве Дщери Альбиона, стон их слышен
В долинах и в горах; к Америке летят их вздохи:
Там безутешная душа Америки Утуна
[24]Бродила по долине Левты и себе в отраду
Цветок искала и, найдя, спросила Маргаритку:
— Скажи, цветок иль нимфа ты? То вижу я цветок,
То нимфу.
[25]Разлучу ль тебя с твоим росистым ложем?
Златая нимфа ей в ответ — Сорви меня, Утуна!
Другой цветок взрастет взамен меня: душа блаженства
Бессмертна. — И укрылась нимфа в венчике златом.
Утуна сорвала цветок, сказав: — Ты разлучилась
С росистым ложем — так сияй же на моей груди:
С тобой мне весело спешить, куда влечет душа.
И полетела на волнах крылатого блаженства,
Над царством Теотормона пустилась в быстрый путь.
Но громом Бро?мион
[26]сразил ее; она упала
На ложе бурное его и воплем гром пронзила.
Воззвал глумливый Бромион: — Взгляни, в моих объятьях —
Блудница, и хранят ее ревнивые дельфины!
Твоя Америка — моя, мои твой юг и север,
И выжжено мое тавро на черных детях солнца.
Они не ропщут и покорны моему бичу,
Их дочери дрожат меня и уступают силе.
Бери мою наложницу, храни мое дитя —
Ты через девять месяцев его получишь в дар!
Но потрясенный Теотормон отгоняет бурю,
И волны темной ревности спешат к прелюбодею.
Спиной к спине в пещерах Бромиона страх и срам.
Пред входом, слезы затаив, упорный Теотормон;
У ног его, как волны на пустынном берегу,
Вскипают голоса рабов; их продают за деньги,
В монашеские норы загнала их злая похоть —
Ее, как лаву, непрестанно изрыгают горы.
Утуна слез не льет, не может: слезы в ней иссякли;
Но тело снежное ее трепещет от стенаний,
Она к себе скликает Теотормоновых птиц:
— Ко мне, Орлы, владыки звонких токов неба!
Когтями рвите грудь мою и обнажите душу,
Чтоб образ Теотормона запечатлелся в сердце.
Орлы слетелись и когтили жалобную жертву;
Сурово улыбнулся Теотормон, и Утуна
В душе своей запечатлела горькую улыбку —
Так солнце после бури отражается в реке.
Вздыхают Дщери Альбиона, слыша стон Утуны.
— Зачем рыдает у пещер мой грозный Теотормон,
Зачем душа Утуны тщетно молит о спасенье?
Восстань, о Теотормон, ибо деревенский пес
Залаял пред рассветом, соловей окончил песню,
И жаворонок шелестит во ржи, и возвратился
С добычею Орел, и поднял клюв к востоку,
И стряхивает прах с бессмертных крыльев, и зовет
Медлительное солнце. Пробудись, мой Теотормон,
Меня пятнала тьма, но ночь прошла, и я чиста.
Мне говорят, что только ночь и день могу я видеть,
Что пять моих убогих чувств мою замкнули душу
И заключили в тесный круг мой беспредельный разум,
А сердца моего горящий шар низвергли в Бездну:
Мне говорят, что я навек отторжена от жизни,
Что утром для меня восходит туча, а не солнце,
И вечером ступаю я не к ночи, а к могиле:
Мой Теотормон мне не внемлет! Для его души
Что свет — что тьма: ночь вздохов или утро свежих слез.
Лишь Бромион с усмешкой слышит мой унылый стон.
Что заставляет кур бежать от ястребиной злобы?
Что заставляет голубей искать дорогу к дому,
А пчел роиться в улье? Разве мыши и лягушки
Не обладают зрением и слухом? Отчего же
Их нравы, обиталища и радости различны?
И отчего осел упрям, и отчего верблюд
Покорен человеку? Оттого ли, что у них
Есть зренье, осязанье, обонянье, слух и вкус?
Нет, ибо тем же наделен равно и тигр и волк.
Спроси червей о тайне гроба, отчего они
Живут среди костей? Спроси коварную змею,
Откуда в ней смертельный яд; затем орла спроси,
Зачем он любит высь и солнце; и тогда открой мне
Издревле затаившиеся мысли человека.
Когда бы Теотормон обратил ко мне свой взор,
Я не стенала бы весь день, всю ночь бы не стенала.
Да есть ли грех на мне, когда во мне твой чистый образ?
Всех слаще — плод, в котором червь; душа, в которой горе;
Ягненок, на котором дым костра; и яркий лебедь
У красных берегов реки бессмертья. Я омыла
Крыла свои и тороплюсь прильнуть к твоей груди.
Прервал свое молчанье Теотормон и ответил:
— Скажи, что значат свет и тьма в земной юдоли горя?
И что такое мысль и какова ее природа?
И что такое радость, где она, в каких садах?
В каких потоках скорбь струится, на какие горы
Упала тень тоски и где влачат свой век страдальцы,
Кого дурман трудов спасает от самоубийства?
Скажи, кем зиждется забытая до срока мысль,
И где живет былая радость и минувшая любовь?
Когда они вернутся к нам, и сгинет мрак забвенья,
И я смогу перенестись сквозь время и пространство
И облегчить сегодняшнюю боль, и мрак, и горе?
Куда ты улетаешь, мысль, в какой далекий край,
И если возвратишься в этот бедствующий мир,
Что принесешь ты на крылах — росу, бальзам и мед
Иль яд из водяных пустынь, из вражеских очей?
Тут Бромион сотряс свои пещеры грозным криком:
— Ты видишь древние деревья и на них плоды —
Узнай же, что деревья и плоды произрастают
Для чувств, не ведомых поднесь; что под всесильной линзой
Предвидятся в иных мирах, морях и небесах
Такие твари, о каких не мыслил открыватель.
Знай: войны на земле ведут не только огнь и меч;
Знай: бедствия несут не только нищета и скорбь,
Равно как счастье — не одни богатство и довольство!
Пойми же: не один закон для льва и для осла;
Нет вечного огня, равно как вечных нет цепей,
Способных призрак жизни отрешить от вечной жизни!
В молчании Утуна протомилась день и ночь;
Когда же вновь настал рассвет, то вновь она взмолилась.
Вздыхают Дщери Альбиона, слыша стон Утуны.
— О Уризен, творец людей,
[27]небес немудрый Демон,
Вотще ты людям дал свой образ: поглощают слезы Их радость! Разве ты не породил иную радость —
Святую, безграничную, бессмертную Любовь?
Но разве алчный рот скупца не презирает щедрость?
И разве узкий глаз не отвергает бескорыстья?
Возьмешь ли ты в советчики мартышку? Дашь ли детям
В учители собаку? Не одной и той же страстью
Подвигнуты и те, кто отгоняет жалких нищих,
И те, кто отвращается от злых ростовщиков.
О, разве щедрый на дары поймет восторг торговца?
И разве горожанин знает муки земледельца?
И разве с ними схож тупой наемник с барабаном —
Он превращает ниву в пустошь и, горланит песни!
Какие разные у всех миры, глаза и уши!
Как смеет пастор требовать даров у хлебопашца,
В какие сети и силки он ловит прихожан,
Как в души их вливает отвлеченные понятья
И загоняет в дебри одиночества и страха —
И строит храмы и дворцы, достойные царей!
Каким заклятьем юную неопытную деву
Он сочетает с ненавистной старостью? Должна ль
В цепях усталой похоти она прожить всю жизнь
И мертвенными ледяными думами завешивать
Прозрачный небосвод своей весны, сходить с ума,
И вянущие плечи подставлять бичам зимы,
И по ночам кружиться в колесе притворной страсти,
И с отвращением рождать незрелых, нежеланных
Детей, подобных серафимам, но в людском обличье.
Нечистым семенем они зачаты ради смерти —
Как им любить родителей, как им ценить свой труд,
Когда в их робкие глаза вонзились стрелы дня?
Скулит ли кит голодным псом у твоего порога?
Вдыхая воды океана, может ли он чуять
Добычу высоко в горах, и так же ли, как ворон,
Он видит облака и, как стервятник, мерит небо?
Паук плетет ли паутину над гнездом орла?
При виде полных закромов порадуется ль муха?
Нужна ль орлу земля и все подземные богатства?
Зато их знает крот, о них тебе расскажет червь —
Не он ли воздвигает столп над рыхлой почвой тленья
И вечный свой дворец в несытых челюстях могил?
Не на пороге ль гроба надпись: «Человек, познай
Блаженство и верни себе младенческую радость!»
Младенчество! Бесстрашное, счастливое, святое,
Ты жадно жаждешь радостей и льнешь к груди блаженства.
Невинность! Честная, открытая, ты страстно ищешь
Восторгов утра и вкушаешь девственное счастье.
Кто научил стыдливости дитя ночного сна?
Проснувшись, не предашь ли ты свои простые тайны,
Иль вовсе не проснешься ты, когда спадет завеса?
Тогда ты выйдешь в мир суровой лицемерной девой,
И девственную радость будешь уловлять силками,
И заклеймишь ее блудницей, и продашь за деньги
В ночи, в молчании, без шепота, в притворном сне.
Святые звезды и высокие мечты взирают
На дымный пламень, вспыхнувший однажды чистым утром.
О Теотормон, ты ли жаждешь скромности поддельной,
Искусного, опасливого, злого лицедейства?
Коль так, твоя Утуна — шлюха, девственная радость —
Распутница, а сам ты, Теотормон, — бред безумца.
Ужель я — хитрая рабыня набожной корысти?
Нет, я не такова: я дева и лечу мечтами
Навстречу радости и счастью. На восходе солнца
Открытые глаза мои в согласии счастливом,
А вечером, усталая, я нахожу отраду
На тихом берегу реки в покое и приволье.
О, миг восторга! Миг восторга! Вожделеет дева,
Чтоб юноша ей чрево пробудил для наслажденья
В укромной тишине, — иначе юность под замком
Разучится рождать детей и мыслить милый облик
В тени стыдливых занавесей на немой подушке.
Зачем ты ищешь благочестья? Разве в нем награда
За годы воздержания и самоотрицанья?
Ты презираешь грубость плоти и зовешь к безбрачью,
В котором тьма пронизана роением желаний?
Будь проклят, Породитель гнусной Ревности! За что
На Теотормона ты наложил свое проклятье?
Пока мои сияющие плечи не померкли —
Я — тень, рыдающая у границ небытия.
И я зову: Любовь! Любовь! Счастливая Любовь,
Счастливая, свободная, как ветер на вершинах!
Не ты, Любовь, туманишь ночь — сомненьем, день — слезами,
Не ты сетями старости неволишь человека,
И он уже не видит плод, висящий перед ним.
Не ты, но Себялюбие, скелет с горящим взором,
Ревнивый сторож над чужим холодным брачным ложем.
Но дев нежносеребряных и жаркозолотых
В силки из шелка или в западни из бирюзы
Утуна для любимого уловит, и сама,
Счастливая, увидит их счастливое соитье,
Их прихотливую игру с тобой, мой Теотормон.
Горя желаньем, словно первый алый луч рассвета,
Утуна будет созерцать чужой восторг, и Ревность
Не омрачит ей, бескорыстной, небеса Любви.
Сойдет ли солнце в праздничных одеждах в подземелье,
Где скряга прячет золото? Опустится ли тучка
На каменный порог его? Увидит ли злодушный
Лучи добра, что расширяют очи состраданья,
Или, как вол, пойдет он по привычной борозде?
Ужели благотворные лучи бессильны против
Совы, Летучей Мыши, Тигра и Владыки Ночи?
Морская птица прячется в ненастном зимнем ветре,
Змея к себе приманивает золото и жемчуг,
А злаки, звери, птицы, люди вечно жаждут счастья.
Восстаньте ж и зачните песнь младенческому счастью!
Восстаньте ж для блаженства, ибо все живое свято!
Так стонет дева каждым утром, ибо Теотормон
Напрасно спорит с грозными тенями океана.
Вздыхают Дщери Альбиона, слыша стон Утуны.
