Само собой и вообще - Нёстлингер Кристине - Страница 5

• Предыдущая
• 5/24
• Следующая

И я пошел туда. Бимс, конечно, хотел сразу же меня выставить. «Приемные часы — для родителей», — сказал он. Я мягко и миролюбиво объяснил ему, что будет лучше, если мы прямо сейчас обсудим все втроем. Действительно ведь лучше! А то он начнет жаловаться на меня моей матери, мама пойдет домой и передаст его жалобы мне, я объясню ей свою точку зрения… А потом она наверняка снова пойдет в школу и передаст все Бимсу… Сколько ж километров можно так впустую набегать!

Бимс соглашаться не желал. Но мама согласилась, после того как я бросил ей очень убедительный взгляд. Она сказала Бимсу, что мы, по крайней мере, можем попробовать. А поскольку Бимс не любит конфликтовать, он для порядку поворчал, что подобное предложение он даже обсуждать не будет и что такой разговор ни к чему не приведет, но вскоре сдался. С таким видом, будто его мучит ужасная изжога, Бимс сказал маме: «Ну, если вы не против, тогда пожалуйста!»

И ведь он оказался прав! Разговор втроем ни к чему не привел! Из-за мамы! До сих пор я никогда еще не слышал, как моя маменька разговаривает с учителями. И был в высшей степени поражен. Говорила она так подхалимски льстиво, будто у нее напрочь отсутствовало чувство собственного достоинства! Просто ковриком перед Бимсом стелилась, а в ее голосе слышалось сплошное лицемерие и угодливая покорность! Какой Бимс все-таки хороший преподаватель, лебезила мама. И сколько же у него терпения и понимания! И всем известно, что нашему классу невероятно повезло с ним как с классным руководителем! И что больше всего мама благодарна ему за то, что он пробудил во мне любовь к литературе, она мне очень пригодится в жизни!

Она умасливала Бимса как могла, а он только радостно облизывался! Если я пытался вернуть обсуждение к сути дела, то мама всякий раз тотчас прерывала меня и заверяла, что я имею в виду не то, что говорю, поскольку нахожусь в переходном возрасте, когда подростков на некоторое время привлекают грубоватые выражения и «революционные» взгляды и они отрицают любой авторитет, даже «положительный».

Поэтому я в конце концов решил помалкивать. А то начал бы спорить не с Бимсом, а с мамой, что в приемной было бы неуместно.

Через полчаса Бимс и мама сошлись на том, что Бимс — хороший преподаватель, мама — хорошая мама, я — хороший парень, а наша школьная система — за исключением мелких недостатков — наилучшая из возможных. Наконец Бимс с мамой пожали друг другу лапы, и Бимс воодушевленно продудел, что его учительскому сердцу «трудные» ученики ближе всех других и что бурной молодости необходимо только усвоить «правильную меру», но с этим дорогой Анатоль, принимая во внимание его выдающийся интеллект, скоро справится. Затем он потрепал меня по голове и поспешно ушел.

А мама тут же возгордилась успешным разговором с Бимсом! Возгордилась собственным подхалимством! Мне очень горько это признавать, но в принципе она такая же лживая и нечестная, как Бимс. Он проповедует отзывчивость и товарищество, но в нужный момент не разрешает ученикам проявить эти качества. Она всегда за честность и правдивость, а сама льстит и подлизывается, если это кажется ей необходимым!

Вуци считает, что и мы, став взрослыми, вряд ли будем другими. К этому выводу он пришел, прочитав дневник своей мамы. Очень старый дневник, который она вела еще девчонкой. Вуци говорит, что если бы его мать и сегодня сохранила те же мысли и взгляды, которых она — с массой орфографических ошибок — придерживалась в своем дневнике, то он бы ее на руках носил!

«Хуже всего, — сказал Вуци, — что мать просто рассмеялась, когда перечитала этот дневник. Если б она хоть заплакала! Может, тогда, по крайней мере поняла бы, что ее душа с годами стала жалкой и ничтожной!»

Жаль, моя мама не вела дневник, когда была подростком. Так что мне уже не удастся выяснить, утеряла ли она свои моральные устои или их у нее никогда и не было.

Карли, дрянь такая, отрицает, что спорила со мной из-за папиного письма! А уж на пятьдесят шиллингов — тем более. Ведь на деньги не спорят! И еще она утверждает, что по-настоящему я спора так и не выиграл. Потому что все вышло наружу. Как будто это имеет какое-то отношение к нашему пари! Мы спорили, подпишет ли папа письмо. И он подписал! Но сердиться бессмысленно. У Карли все равно нет денег. Она уже выпросила у мамы задаток из карманных денег на следующий месяц. У Карли все уходит на краски. Не на краски для рисования, а на краски для лица. В ванной, на ее полке в шкафу, я насчитал девять тюбиков губной помады, восемь коробочек теней для век и двенадцать карандашей для бровей.

Весь этот косметический хлам моей сестры стоит столько, что на эти деньги смогла бы прожить сотня детей в Африке. И на те деньги, которые я трачу на книги, конечно, тоже. Но я, по крайней мере, читаю свои книги и люблю их. А Карли, наоборот, только размалевывает себя, как клоун в цирке, а перед тем как выйти из дома, снова стирает раскраску с лица.

Недавно она объяснила мне, что ищет свой стиль. Что это значит, я точно не знаю. Думаю, на самом деле она хочет изменить этот свой «стиль». Когда Карли не накрашена, она выглядит просто серенькой мышкой. И конечно, очень хочет с этим бороться.

Лично я просто вообще не понимаю, зачем нужна вся эта раскраска. Мне, правда, никогда еще не приходилось целоваться с девушками, но если бы уж приспичило, то я поискал бы такую, у которой на лице нет никакой косметики. Наверняка это ужасно противно — пробовать на вкус красную жирную помаду! Но может быть, девушки стирают ее с губ перед поцелуем. В фильмах они этого не делают, но в фильмах многое не так, как в жизни. Например, там почти никто не ходит в туалет.

Дело было так. В понедельник папа сказал мне: «Шустрик, в субботу с утра мы с тобой поедем в супермаркет!»

Он знает, что я очень люблю ездить в супермаркет. В среду я спросил его, купит ли он мне в субботу попкорн, и чупа-чупс, и жевательных змеек.

— Ну конечно, Шустрик, — сказал папа. — Мы набьем покупками две больших тележки! Положим туда все, что ты захочешь!

Утром в субботу я встал очень рано. Из-за супермаркета. Чтобы мы смогли поскорее поехать и чтобы на парковке еще были свободные места. Когда мы туда ездили последний раз, папе и маме пришлось тащить полные сумки через всю стоянку, и у двух сумок оторвались ручки. Папа ругался, что все эти вещи нам, само собой, просто вообще не нужны, а мама ругалась, что папа не должен ругаться, ведь именно он и пихал все в тележку, «как сумасшедший». И что она, само собой, просто вообще ненавидит супермаркеты!

Ани и Карли ушли в школу, а я уже был полностью готов. Хотя обычно люблю в субботу поспать подольше, потому что мне не надо идти в школу. В моей школе в субботу не учатся.

Я сказал маме, что можно ехать. Но мама захотела принять душ. А на ванне была грязь. Она осталась после того, как там мылся папа. Мама стала ждать, пока папа отчистит ванну. Продолжалось это очень долго. Потом папа пошел на кухню. Начал вынимать из посудомойки чистую посуду и порезал себе пальцы. Потому что в посудомойке были осколки стекла. От бокалов для вина, которые нельзя в нее ставить. Мама часто говорила об этом папе, но он с трудом запоминает такие вещи. Потом мама с папой начали ссориться. Потому что мама еще раз вымыла руками всю посуду, которую папа вынул из посудомойки. И объяснила, что на них могли остаться крохотные осколки стекла! Если они попадут в желудок, то будет язва. Папа не поверил и сказал, что у него язва будет от споров и ссор.

Я подумал, что, пока папа и мама ссорятся, я успею доделать рисунок, который нам задали в школе. Но у меня все время ломался красный карандаш, и я никак не мог его наточить. Тогда я пошел в комнату Карли. У нее много цветных карандашей в большой жестянке. Она стояла на самом верху на полке, а рядом с ней — открытая бутылка с тушью. Только мне эту бутылку не было видно. Чтобы достать жестянку с карандашами, пришлось подпрыгивать. Я задел бутылку с тушью, и она опрокинулась. Зеленая тушь вытекла и стала капать вниз. На книги, на тетрадки и на всякий хлам.

• Предыдущая
• 5/24
• Следующая